ПРО ПЕТРА НИКОЛАЕВИЧА. И ВООБЩЕ.

(Воспоминания Олега Ковриги о Петре Мамонове).

Петю Мамонова я впервые увидел осенью 84-го года у Ильи Смирнова. Его туда привел Артём Троицкий. Концерт был абсолютно бесплатный, просто Артём привел друга, чтобы он спел хорошим ребятам. Тогда ещё Советская власть не успела нас перессорить - и мы сидели все вместе, не думая, что через год будем подозревать друг друга, чёрт знает, в чём.

Перед концертом часть "хороших ребят" зашла в детский садик неподалеку, где мы пили портвейн "Изабелла", который тогда ещё только появился и от него пахло настоящим виноградом, что по тем временам было удивительно. Потом мы предлагали винца и Мамонову, но Пётр Николаевич чинно ответил: "Я не пью." Песни мне тогда понравились, но с первого раза я ими как-то не проникся. Может быть, исполнял он их ещё не так ярко, а может быть, я был настроен на что-то другое. По крайней мере, то, что я помню про день моего знакомства с товарищем моим дорогим, Мамоновым Петром Николаевичем, это вовсе не песни, а хорошая погода, мир, портвейн, пахнущий настоящим виноградом, и волосатый дядька, играющий на трёх аккордах и энергично орущий про Машу и Люсю.

Спустя несколько лет выяснилось, что я уже видел Петра, но не знал, что это он. В 82-м году в Саду "Эрмитаж" был концерт "Аквариума". По-моему, это был лучший концерт "Аквариума" за всю его историю и один из лучших концертов, которые я видел когда-либо вообще. К сожалению, его никто не записывал. В конце концерта, когда Гребенщиков стал петь рок-н-роллы, на сцену выскочил какой-то волосатый и бородатый мужик - и начал плясать. Плясал он просто исключительно. "Это был, конечно, он" - Мамонов Пётр Николаевич.

В следующий раз я увидел Петра более, чем через полгода, наверное, летом. Илья Маркелов устроил концерт Мамонова с Машей Володиной "на разогреве" в подсобке какого-то магазина на "Профсоюзной" - и попал я туда совершенно случайно. И вот тут-то меня и пробило. Помню, как я орал, что "не скрываю восторг", и после каждой песни надеялся, что это не последняя. В конце концов, чтобы утихомирить наши страсти, совсем разбушевавшиеся после того, как Пётр сошёл со сцены, Илья Маркелов вышел сам - и спел "Слепили бабу на морозе...".

Прямо на концерте я постеснялся подойти к Мамонову, поэтому после того стал осаждать Илью Смирнова с мыслями о том, что "Мамонов-то, оказывается, гений!" - и надо немедленно организовывать квартирник. Благо, к этому времени у меня уже накопился некий опыт устройства подобных мероприятий.

И мы устроили этот квартирник. На "Речном Вокзале", у друга моего, Егора Егорова. Все были очень довольны, большая часть зрителей, пришедших на нечто совершенно незнакомое, согласилась с моим тезисом о том, что "Мамонов - гений" - и с осени 85-го года в наших "узких кругах" Пётр Николаевич стал личностью канонической.

А потом мы с Силей пробовали записать его альбом - и я вспомнил, что у Мамонова есть какая-то студия где-то за городом. Тогда я не знал, что это, скорее, студия Липницкого, да и о том, кто такой Липницкий, абсолютно никакого понятия не имел. Мамонов действительно откликнулся на моё предложение - и мы с ним сговорились на какой-то совсем смешной сумме почасовой оплаты. Однако Силин "инструментал" нас продинамил - и на встречу на Белорусском вокзале мы с Силей пришли, ощущая себя полными мудаками. Но Петя и Антон Марчук восприняли наше "динамо" вполне спокойно и с сочувствием. А на прощание Пётр вдруг говорит: "Если у тебя будет возможность...- [при этом он встал в характерную позу гитариста и изобразил игру на несуществующей гитаре] - ...то звони!" Я был очень удивлён и обрадован, поскольку до того наивно полагал, что таким людям стоит только свистнуть - и концерт организуется сам собой. Потом я быстро понял, что в то время практически для всех Авторов квартирники были не только "культурным мероприятием", но и давали средства к элементарному выживанию - и те 25 рублей, которые мы собирали за концерт, играли не такую уж несущественную роль в бюджете Авторов.

Короче, после этой встречи на вокзале всё и началось. Первый концерт из этой "серии" состоялся очень скоро. Подготовиться я по-хорошему не успел - и народу было довольно мало. Причём, поскольку это была квартира подруги моей учительницы английского языка (я тогда был аспирантом НИФХИ им.Карпова), то значительную часть публики составляли люди лет под пятьдесят. К счастью, Петю такие вещи никогда не смущали. Качество выступления у него всегда зависело только от настроения. В этот раз у него было замечательное настроение - и концерт был просто фантастический. Я страшно жалел, что не записывал его. Тогда я впервые увидел, как на "Отдай мои вещи!" у него медленно вытекает слюна между зубов - и медленно течёт куда-то на пол. А потом, после полного безумия, он совершенно спокойно говорит: "Обратите внимание: пол вам не испортил, здесь лежала программа концерта. Всё отрепетировано!"

Когда мы уже вышли из квартиры на лестницу, Петя вдруг говорит: "О! Забыл одну песню спеть!" Мы садимся на ступени, он достаёт гитару и, глядя на уходящую вверх лифтовую шахту, поёт "Лифт на небо". В конце концов, из квартиры всё-таки вышла женщина и попросила: "Ребята, пожалуйста, не пойте здесь. У нас же соседи!"

Потом мы уже готовились получше и примерно раз в два-три месяца устраивали где-нибудь подобное мероприятие. Я старался записывать всё, что мог - и у меня сохранилось тринадцать кассет с такими концертами. К сожалению, эффект от Петиных концертов аудио-носители передают, мягко говоря, не полностью, а о видео-камерах тогда и речи не было.

Так что весь театр остался только в памяти тех, кто его видел.

- Во время концерта за стеной вдруг начинает стучать молотком какой-то домашний мастер. Мамонов на это говорит: "Я взял с собой перкуссиониста. Он за стеной. Просто, очень скромный парень."

- Старик, ты промыл стёкла моей души! (Это спасибо передавшему стаканчик.)

- С конечной остановки автобуса в "Ясенево" мы идём к подъезду толпой человек под сорок. По тем временам это зрелище подозрительное и чреватое разборками с милицией, если она вдруг случайно окажется рядом. По этому поводу я чувствую себя довольно напряжённо, а Петя радостно бегает вдоль этого "строя" с криками: "Атас! Атас!"

- После песни "Турист" кто-то из зрителей спрашивает:

- А туристы - это кто?

- Это которые... [делает над головой руки домиком].

- А если без этого, это не туристы?

- Нет!

- А кто же это?

- Это... Так... Пьянь!

- В качестве предисловия к песне "Цветочки-лютики" рассказывается примерно следующее: "Мы тут недавно попсовали в "Синей Птице" с группой "UB-40". Ну, у них там своя музыка - рэгги... А у нас тоже... своё рэгги... мутное такое... кристально мутное!"

- У них там в Ленинграде... Вот, Витя Цой, например:

Открой дверь... вот, видишь, я пришёл... да...

А у нас в Москве:

Вот чтобы всё, как есть! Ничего этого не надо, только чтобы все, как оно есть!

- Мы тут играли в клубе имени Правды. Вот это был настоящий рок-н-ролл! Не мы, а то, что было до нас. Не в смысле музыки, а в смысле жизни. Сначала один долго рассказывал, что во всём виноваты масоны. Я не вру ни грамма, честное слово! А потом выступал другой - и говорил, что государство, как институт, надо вообще отменить. Вообще!.. А, вот, я считаю, что не надо...

Замечу, что перестройка ещё только начиналась и перестроечные "подснежники" нам тогда казались совершенно неправдоподобными.

Однажды подруга моей сестры привела на концерт, который проходил у нас дома, своего мужа Яшу - тихого грузинского еврея лет сорока, служащего небольшого аэропорта. Яша смотрел на Мамонова с таким лицом, что мои друзья, сидевшие напротив, получили двойное шоу. Они до сих пор вспоминают "как мужик на Мамонова смотрел". Наконец, Петя повернулся к Яше:

- Ну, ты дома-то у меня был, стеночку мою видел?

.....

Потом Яша всё-таки пришёл в себя:

- Я, честно говоря, вижу такое первый раз в жизни...

- Понимаешь, старик, ну, интересно мне это!

С тех пор я тоже так и отвечаю, когда меня спрашивают, зачем я, например, издаю всякую ерунду, трачу силы непонятно на что:

- Понимаете, ну, интересно мне это!

Поскольку я, вообще-то, имею химическое образование и среди моих друзей очень много химиков, то, соответственно, как правило, у нас на концертах лимита по спирту не было, каждый наливал себе столько, сколько хотел. И тут мы с Петей вполне нашли друг друга. Думаю, что по части пьяного веселья (впрочем, как мне и сейчас кажется, вполне доброкачественного) мы с большим отрывом обгоняли всех остальных организаторов подобных концертов.

Песня "Блюз" обычно посвящалась "советским химикам". Поэтому, когда в очередной раз Пётр сказал: "Следующая песня посвящается..." -все сразу закричали: "Советским химикам!"

- Нет... Следующая песня посвящается людям другой профессии. Как бы их назвать... Энергетики? Пожалуй, нет...

И началась песня "Бойлер".

Я не могу сказать, что байки о Петином алкоголизме "сильно преувеличены", но готов утверждать, что - по крайней мере, на моих глазах - выпивши, он никогда не превращался в животное, как это бывает со многими, а всегда оставался самим собой. Был случай, когда он не пришёл на концерт в общежитие МИФИ, но это было один единственный раз. И ещё один раз он на концерте пел с большим трудом - в день свадьбы Тони Крыловой и Саши Александрова (Фагота). Я на этом концерте не был, его устраивал мой товарищ Андрей Фомин, но потом я получил запись, на которой слышно, как Петя начинает петь одну песню - энергия не идёт - Петя сам от себя обламывается - перестаёт петь - начинает петь другую - и опять то же самое, по циклу:

- Та-ак... Что же делать?.. Народ собрался...

Трудно себе представить, сколько было выпито на свадьбе, но, в общем, он как-то вышел из положения: гнал какие-то "телеги", что-то всё-таки пел - думаю, что в результате народ, если и обломался, то не сильно.

А наши коллективные пьянки иногда порождали просто супер-энергию, что прекрасно слышно, например, на песнях "Турист" и "Бутылка Водки", изданных на CD "П.Мамонов 84-87". Могу похвастаться, что таким образом праздновался мой день рождения.

А в соседней комнате сидела моя бабушка, которая потом говорила: "Что это за песни? Отдай мои вещи, отдай мои вещи - и зелёное пальто! Ей Богу, я написала бы лучше!"

Однажды я решил "просветить" своих одноклассников. Класс у нас был очень хороший, и мы, окончив школу, встречались ещё довольно долго. Так вот я и решил совместить приятное с полезным, то есть встречу класса с концертом, чтобы уж не просто так собираться - и вино пить. И заманил я их довольно-таки много: по-моему, человек пятнадцать, так что они составляли добрую половину зрителей. Некоторым действительно понравилось, но таких было мало. Большинству - не понравилось, но они были вполне рады друг другу - и общались между собой на кухне. И всё бы ничего, если бы один из наших одноклассников не пришёл с женой, которая оказалась работником какой-то газеты, по-моему, "Вечерней Москвы". Как она начала орать: "Да что это такое! А ещё и деньги берут! Да я про вас в газете напишу, ещё [куда-то там] напишу!" - в общем, обещала нам все тридцать три удовольствия. Петя ко мне подходит:

- Слушай, я ей сказал, что никаких денег не брал.

- Правильно, правильно, как-нибудь разберёмся.

Мне было, прежде всего, неудобно перед Петром из-за того, что я втянул его в такое "приключение". Потом мы, конечно, поговорили с Володей, одноклассником моим - и он обещал "бабу свою" привести в чувство, так что никаких "оргвыводов", слава Богу, не последовало, но обстановка была нервная.

Бывали и другого рода расклады. После концерта в "Ясенево" мы долго сидели на кухне и разговаривали на разные темы; например, о Саше Башлачёве, который пел в этом же доме примерно полгода назад - и Петя нёс какую-то совершеннейшую околесицу типа:

- Да, Сашка - мой друг, и всё такое... Но кто ему дал право петь на такие темы?

А потом Федя Бельский, очень добрый и умный, но слегка наивный и немножко тормозной человек, читал стихи Пушкина, а Петя читал свои стихи - и при этом над Федей подшучивал. Иногда очень грубо. (Потом выяснилось, что у Феди тогда начинался рассеянный склероз, оттого он и был слегка тормозной.)

Когда мы вышли из дома, я с неким Сашей Никитиным пошёл в одну сторону, а Петя с моим другом Вовой Грушиным - ныне американским профессором, всемирно известным учёным - в другую. Впоследствии выяснилось, что, когда они остались одни, Вова произнёс примерно такую речь: "Знаешь, Петь, по-моему, ты обижал Фёдора Ивановича. Давай-ка с тобой по этому поводу помашемся. Так, без злобы..."

Слава Богу, Петя оказался достаточно взрослым человеком, чтобы перевести всё в шутку.

Когда-то в юности, в саду "Эрмитаж" его пырнули ножом из напильника. Пётр гнался за этим человеком до Садового кольца - и догнал в троллейбусе. И только после того, как излупил его соответствующим образом, потерял сознание от потери крови. Так что наш Пётр Николаевич вполне мог отбросить сандалии, но, к счастью, выжил! А на память у него остался на животе огромный шрам.

А что касается Саши Никитина, с которым тогда, в "Ясенево", ушёл я - то некоторое время спустя со мною случилась история, из которой, среди прочего, стало ясно, что Никитин - классический стукач. В лаборатории, где я был аспирантом, работала Нина Миронова, которая, как и Саша Никитин, была мелким комсомольским работником, но, в отличие от него, была человеком честным, открытым и решительным. Как-то мы с ней поехали на уборку картошки - и на обратном пути, в автобусе, я поделился с Ниной своими мыслями по поводу Никитина. Она его и так терпеть не могла за мелкое человеческое дерьмо, а после моих рассказов - и вовсе возненавидела. В руках Нины гласность оказалась страшным оружием, так что вскоре Никитин из Карповского института уволился.

Думаю, что Петя, как человек более опытный в таких делах, чем я, почувствовал в Никитине стукача, поэтому и нёс всю эту ахинею про Башлачёва. А впрочем, не знаю.

"Звуки Му" тогда выступали в рамках рок-лаборатории. А сама рок-лаборатория была, в общем-то, порождением КГБ, призванным контролировать и направлять "творческую деятельность" музыкантов. Тоня Крылова (которая, с моей точки зрения, была самым лучшим менеджером советских времён - и очень обидно, что сейчас про неё почти все забыли) одно время пыталась сотрудничать с рок-лабораторией, но вся её кипучая энергия и все начинания вязли в болоте, а когда она стала выяснять у рок-лабораторской начальницы Ольги Опрятной, зачем же тогда всё затеяли, Опрятная ответила:

- У нас совсем другие цели.

- Какие же?!

- Воспитательные!

Непосредственным связующим звеном между рок-лабораторией и КГБ был сначала некий Булат Мусорманкулов, по поводу которого я слышал примерно такой рассказ:

Выступаем мы в Курчатнике [ДК им.Курчатова]. Ну, сам понимаешь, ползала - ГБ. И Булат - есть у нас там такой - Булат:

- Ребята, гости придут, гости придут, поосторожнее...

Ну, мы там дали... Я потом спрашиваю:

- Булат, ну как, понравилось?

- Понравилось, понравилось... но больше не надо.

- А гости-то были? Гостям понравилось?

- Очень понравилось! Но больше не надо...

В 87-м году Советская власть напоследок вдруг решила удавить "Урлайтовскую" тусовку, которая занималась околомузыкальной деятельностью, альтернативной рок-лаборатории. Но тогда ни мы, ни они ещё не знали, что это напоследок, поэтому всё было всерьёз: и их рвение, и, например, моя "мания преследования".

В "Комсомольской правде" с небольшим интервалом стали появляться соответствующие статьи: "Перевёртыши", "Чтиво из подворотни" и, по-моему, ещё одна, в которой Илья Смирнов уже упоминался по полной программе, по имени и фамилии. До того там про ребят писали всякие фразы типа "человек с квадратной головой Илья", "мастер подмётных писем Миша", "на побегушках у подпольных менеджеров..." ещё кто-то. Илюха (Смирнов) говорит: "У нас перестройка вообще есть? Есть! Значит, подаём в суд на "Комсомольскую Правду" за оскорбление чести и достоинства!" И подали.

Я прекрасно помню этот суд, который проходил где-то около Цветного бульвара. Представителем "Комсомольской Правды" был не Земцов и не Филинов (авторы статей), а почему-то Юрий Гейко, в будущем большой демократ. Свидетелей от "Комсомольской Правды" было трое. Первым был Артём Троицкий, который, правда, ничего плохого про нас не сказал, да и вообще практически ничего не сказал - лил чистейшую воду. Могу предположить, что его поставили в такую ситуацию, в которой отказаться быть свидетелем означало похоронить свой статус представителя советской рок-музыки перед иностранцами. Но, согласившись на это безобразие, он уже внутри этой ситуации вёл себя исключительно по-умному. В отличие от двух других, которые пытались лить грязную воду - и выглядело это ужасно нелепо.

Суд, конечно, наш иск к "Комсомольской Правде" не удовлетворил.

А потом вдруг всплыло некое письмо рок-лаборатории в ЦК КПСС и другие органы, а также в редакции центральных газет. Письмо представляло из себя классический советский донос страниц, наверное, на пять. На редактора "Советской Культуры", который тоже его получил, письмо произвело настолько сильное впечатление, что он счёл для себя единственно возможным найти тех, против кого оно было написано - и передать письмо лично им в руки. Таким образом оригинал с подписями оказался в руках Ильи Смирнова.

Надо сказать, что два человека потом сняли свои подписи с письма. Один из них, Саша Елин, встретил Марину Тимашеву, которая сказала ему: "Саша, как же ты мог? Ведь это же как в 37-м году!" - и заплакала. Елин пошёл - и снял свою подпись.

На меня впечатление произвела не сама эта бумага - я такие бумажонки уже видел - а подписи под ней, подписи наших бывших и нынешних приятелей и, в первую очередь, моего дорогого Петра Николаевича. Мы с Ильёй долго спорили о том, что можно прощать, а что - нет. Он говорил, что готов простить, если человек сам придёт и скажет: "Извини, старик, я был неправ, я сделал гадость!" А я отвечал, что Мамонову я и так всё прощу, потому что он - гений, а гении рождаются редко - и их надо беречь. А, вот, всем остальным я этого не забуду никогда.

Собственно говоря, те, кто организовал это письмо, с блеском выполнили свою задачу: "разделяй - и властвуй!" Они наверняка понимали, что мы уже достаточно закоснели в своём упрямстве - и письмами нас не остановить. Тут нужны были "физические" меры, вроде тех, которые применялись к Шевчуку, "Мухомору", Володе Литовке, Лёше Романову. Они работали в этом направлении, но нам страшно повезло: время уже было не то, да и Москва - не Уфа, поэтому я, например, "отделался лёгким испугом", хотя он был не таким уж и лёгким. Может быть, я и до сих пор где-то в подсознании не отделался от ощущения, что рано или поздно за тобой придут. Однако главным их достижением было то, что они на долгие годы сделали нас врагами с теми, кто эту бумагу подписал. У меня, например, на слово "Липницкий" была совершенно однозначная реакция, и только в 97-м году мы с Сашей случайно встретились у Натальи Науменко - и исключительно из лучших чувств к Наталье я стал с ним разговаривать. С тех пор и Саша Липницкий, и Саша Агеев, рок-лабораторский администратор, сделали мне много хорошего, и я очень рад, что эта "Берлинская стена" между нами, которая продолжала стоять даже когда Советская власть уже сдохла, наконец-то упала.

Будем считать, что это было "лирическое отступление", характеризующее обстановку, в которой мы жили.

Надо сказать, что моя "урлайтовская" деятельность проистекала сама по себе, Петина рок-лабораторская жизнь - тоже сама по себе, а наша с ним дружба и концерты - были чем-то отдельно стоящим и не мешающим ни тому, ни другому. После письма этого поганого, конечно, возникла некоторая неувязка, которую надо было как-то обойти. Тем более, что в письме среди прочей "антисоветской деятельности" нас обвиняли в организации "нелегальных квартирных концертов, сопровождающихся пьянством, употреблением наркотиков, непристойным поведением". На счёт наркотиков я не знаю, по-моему, у нас их не употребляли или почти не употребляли, непристойное поведение - тоже понятие относительное, но по количеству организованных квартирников и выпитого на них алкоголя мы с Петей были явными чемпионами города Москвы, так что это был камень непосредственно в наш огород.

Тут как раз мой приятель Егор Радов решил взять у Мамонова интервью для журнала "В мире книг". Я позвонил Пете - и мы приехали к нему домой. Интервью, по-моему, получилось не очень удачным, по крайней мере, Егор его так и не опубликовал. Но потом Егор уехал - и мы с Петей остались вдвоём. И мне всё хочется спросить, но язык как-то не поворачивается. Наконец, он сам говорит:

- Ты, наверное, думал, что я скажу: "Да, я - говно, я подписал эту бумагу"? А я так не скажу! Я считаю, что поступил правильно! Конечно, там были вещи, которые мне подписывать не следовало... Но в целом... Твоего Илюху сколько раз предупреждали? А он вечно с этой своей улыбочкой... Но твоей фамилии там не было.

Моей фамилии там действительно не было. Короче, мы с Петей, конечно же, не поссорились, и обнимались на прощание, и, слава Богу, в наших с ним отношениях после этого ничего не изменилось.

С тех пор я никогда при нём не вспоминал об этой "телеге". И вдруг восемь лет спустя у него ни с того, ни с сего вырвалось:

- Чёрт меня тогда дёрнул! Уговорили они меня бумагу эту подписать...

Я ничего не сказал в ответ, но счастлив был в полной мере. Помнил он, оказывается, всё это время помнил!

Один раз он вдруг звонит и говорит: "Олег, бери прямо сейчас бутылку - и приезжай." Это был выходной день, но у меня, естественно были какие-то дела, да и перспектива всё бросить и ехать с ВДНХ в Чертаново меня не очень привлекала. Поэтому я сначала упирался и пытался хотя бы отложить эту поездку до вечера. Но Петя был неумолим: "Сейчас - или никогда!" Если бы это был кто-нибудь другой и не в состоянии похмелья, я бы, наверное, сразу объяснил, что товарищам так не говорят, а если и говорят, то ответ должен быть однозначный: "Никогда!" Но Петру я этого не сказал, а вместо этого взял бутылку - и поехал.

Пока я ехал, он, видно, бутылку уже где-то нашёл. По крайней мере, когда я пришёл, он спал, а дверь была открыта. Я немного посидел, потом Петя проснулся, но про бутылку так и не спросил. Вместо этого стал рассказывать про двойной альбом, который они только что записали. Это, естественно, были "Простые Вещи". Мы с ним стали их слушать. Потом народ не очень полюбил этот альбом: по сравнению с живыми концертами он казался слишком сонным. Но мне в тот вечер он очень понравился. И он очень подходил к темноте за окном, Петиной комнате со стенами, покрашенными в тёмно-коричневый цвет и плакатом Bryan Ferry - Slave To Love, да и к самому Петру, находившемуся где-то там, в глубине запоя, но в то же время и здесь, рядом со мной.

В тот вечер он произнёс фразу, которую я запомнил на всю жизнь:

- Считается, что у меня много друзей. На самом деле, их очень мало. И один из них - ты.

Потом он снова заснул. Я спрятал бутылку в стиральную машину - и ушёл. Если ему опять будет совсем плохо, то позвонит, а я скажу, где искать. Но, видно, в нужный момент он её и сам нашёл. Потом я спрашивал Олю, не находила ли она бутылку в стиральной машине? Нет, не находила.

Однажды мы решили записать, как Петя читает свои стихи. У него довольно-таки много стихов, не ставших песнями. (Песни он, кстати, начал писать, когда ему уже был тридцать один год). Я пришёл к нему домой, достал из рюкзака магнитофон, а сам рюкзак с остатками содержимого остался разложенным прямо посреди комнаты. Петя пришёл, посмотрел на эти "развалины" - и говорит:

- Олег, очень тебя прошу, убери всё это. Когда здесь непорядок [он показал на свою голову], то хочется, чтобы хотя бы снаружи всё было аккуратно.

Перестройка, наконец, раскочегарилась - и проводить нормальные электрические концерты становилось всё легче. Для меня переломным моментом стал концерт "Зоопарка" в ДК МЭИ. Концерты в ДК МЭИ проводились ежемесячно, это был почти что "абонемент", великое завоевание Ильи Смирнова и директора ДК Дубовицкого. Но официально деньги музыкантам платить было нельзя, поэтому нам выдавались "бесплатные" входные билеты, которые покупали свои, преданные и проверенные зрители - и именно эти деньги шли музыкантам.

Когда был концерт "Зоопарка", я набрал таким образом 130 рублей - и принёс их Илье. Он говорит: "А-а... ну, отдай их Свете Скрипниченко." Света с радостью взяла 25 рублей, а от остального отказалась. Я понёс деньги назад к Илье. А тот отвечает:

- А-а... Ну, тогда оставь их себе.

- ?-?-? А музыканты?

- А музыканты, - отвечает мне Илья "с этой своей улыбочкой" - в этот раз получили деньги официально, с проданных билетов!

Это было почти что чудо. Наконец-то можно было спокойно выйти на сцену без всяких "литовок" и не боясь, что тебя посадят за "незаконный промысел". Короткая эпоха квартирных концертов закончилась. Началась какая-то новая жизнь с новыми законами.

И мы с Петей провели свой последний квартирник, по-моему, в феврале 88-го года на "Колхозной", совершенно не думая о том, что этот квартирник - последний. Ставки постепенно повысились с 25 до 40 рублей, но, как явление, квартирные концерты уже себя изжили - и постепенно мы забыли про них.

Где-то через год Петя вдруг нашёл меня - и предложил стать менеджером "Звуков Му". Для меня это было, конечно, лестно, но, во-первых, мне не хотелось бросать институт и научную работу, а во-вторых, я, честно говоря, боялся, что не справлюсь с этой, в общем-то, мало мне знакомой деятельностью. Хотя я и был раньше "на побегушках у подпольных менеджеров". Ну, так ведь это - у подпольных, там законы совсем другие. А к "капиталистическому" менеджменту я тогда был, конечно, совершенно не приспособлен. Мы попробовали пристроить к этому делу Андрея Фомина, но у него тоже как-то не срослось: там ещё частично занимался менеджментом Саша Липницкий - в общем, всё было совершенно непонятно. И "Звуки Му" надолго исчезли с моего горизонта.

Уже в 91-м году появился Виталий Михайлович Савенков, первый издатель "Москвы-Петушков", который издал за свой счёт LP "Транснадёжность" тиражом, если я не ошибаюсь - 50 тысяч (большая часть этого тиража до сих пор лежит где-то на складе) и специально для Петра оборудовал под студию подвал на Студенческой улице, в который был привезён аппарат, отданный в качестве "зарплаты" "Звукам Му" Брайаном Ино. Так возникло "Отделение Мамонов".

Петя опять начал меня соблазнять. И на этот раз я соблазнился. Со своей работы я, правда, не ушёл, но в работу студии включился достаточно активно. В самом начале, когда ещё не была поставлена сигнализация, а аппарат уже привезли, нам приходилось дежурить по ночам, сторожить аппарат. А поскольку в этом подвале было полно крыс, то я, например, всю ночь не спал и гонял этих крыс. А мой друг Серёжа Якушин заснул - и крыса пробежала прямо по нему. Правда Серёжа отнёсся к этому довольно-таки спокойно.

Но потом "перестройка" нашей студии закончилась, крысы исчезли, сигнализация заработала - и перед нами открылось "светлое будущее". Петя говорил: "Я хочу сделать что-то вроде "Tabla Motown". А "Tabla Motown" была очень мощной чёрной (в смысле негритянской) тусовкой с кучей народу, где все играли друг с другом и т.д. Я не особый поклонник продукции "Tabla Motown", но атмосфера там была именно такая, какой бы мне хотелось.

Ещё в 86-м году мы с Силей искали репетиционную базу - и Силя тогда тоже произнёс похожую фразу: "Вот бы сделать что-то типа "Tabla Motown"!

Так что, услышав от Пети эти волшебные слова, я действительно загорелся и поверил, что на этот раз у нас всё-таки может что-то получиться.

Я пытался торговать пластинками "Транснадёжность", но торговля эта шла тяжело. Петя говорил: "Ничего, пройдёт несколько месяцев - и ты и торговать научишься!" А я возражал, что это дело - физиологически не моё, и мой организм к торговле совершенно не приспособлен. В конечном итоге Петя оказался прав: сейчас жизнеспособность "Отделения ВЫХОД" основывается именно на том, что я действительно научился торговать компактами и кассетами с "нашей" музыкой, а заодно и спекулировать чужой. Но люди, с которыми я торгую сейчас, больше похожи на тех, с кем я менялся западными пластинками в конце семидесятых годов (и даже частично это и есть именно те самые люди, товарищи мои), а тогда я имел дело, в основном, с пожилыми советскими тётками, которым я пытался "втюхать" нечто совершенно для них непонятное. Я помню две безумные поездки - в Воронеж и в Харьков. Я отвёз туда по тысяче пластинок в качестве личного багажа в поезде. В Воронеже я полтора часа сидел на платформе с этой кучей винила, которую потом начал перетаскивать частями к тому месту, где можно было взять машину, но всё-таки дождался директрису местного магазина, которая, всего-то навсего, опоздала. Происходило это в день пограничника, и, самое смешное, что я там встретил одного из своих лучших друзей, с которым мы и отпраздновали этот светлый праздник. Хотя оказалось, что пить водку на улицах Воронежа в такой день тяжело. Мы имели реальные шансы получить по рогам от Воронежских дембелей или попасть в руки местной милиции, которой на улицах тоже было немало.

В Харькове меня встретили без опоздания, но от платформы до стоянки машины, которая меня встречала, было, наверное, метров семьсот, а шофёр не только категорически отказался мне помогать, но и сказал, что через сколько-то минут он просто уедет и что ему всё по ... . Так что пришлось мне бегать туда-сюда самому, а сокровища мои, пластиночки "Транснадёжность", в это время стерегла бабушка, которая торговала огурцами на платформе.

А потом приходилось долго и нудно стрясать оттуда безналичные деньги, постоянно звонить, капать на мозги и т.д.. В общем, торговля наша шла невесело. Единственным светлым пятном был магазин "Мелодия" на Ленинском проспекте дом 11, директор которого, Рафик Мамедович Мамедов, оказался человеком весьма приличным. Так что теперь, когда мне говорят, что все азербайджанцы ... или все мусульмане ..., я вспоминаю Рафика Мамедовича - и знаю, что это не так.

В студии появились Женя Казанцев и Юра Хэнк (т.е. Кистенёв) - и группа заиграла, с моей точки зрения, обалденно, намного лучше, чем старый сотав "Звуков". Ритм-секция стала не только железобетонно-надёжной, но и творческой единицей. Играя на бас-гитаре, Женя как бы создавал какие-то подводные волны, от которых я лично тащился по полной программе. Но Юра потом ушёл в "Моральный Кодекс". Ушёл со словами: "Ребята, у меня трое детей - и мне надо их кормить," - и сам же привёл Андрюшу Надольского, который сначала вёл себя ужасно скромно и, конечно, не дотягивал до Юры, но потом вполне освоился и был на своём месте вполне уместен.

Женя иногда впадал в запои и в эти дни представлял из себя душераздирающее зрелище. Я вообще-то видел немало алкоголиков, но Женька прямо на глазах превращался из гениальнейшего басиста в абсолютное ничто. Пётр ходил за ним, как за малым ребёнком - и в результате наш Евгений Фёдорович закодировался и пить перестал. Сам Пётр к тому моменту уже давно был закодирован. Я сам почему-то интуитивно не верю в кодировку, но для ребят это было реальным спасением.

А потом Женя заболел туберкулёзом - и почти год пролежал в больнице на Волоколамском шоссе. "Звуки Му" его ждали - и дождались, так что потом они ещё поиграли вместе. Но не очень долго. Потом начались человеческие разборки - и группа постепенно распалась. Потому что у Петра Николаевича нашего дорогого характер не просто тяжёлый, а дико тяжёлый. Когда общаешься с ним раз в месяц - этого можно не заметить, раз в неделю это можно спокойно терпеть, но, когда видишь его каждый день, иногда становится невмоготу. Хочется кого-нибудь убить. Например, его самого. Несмотря на то, что друг, и несмотря на то, что гений.

Уже после того, как я ушёл из "Отделения Мамонов", мы случайно встретились в метро с Пашей Хотиным, бывшим клавишником "Звуков Му":

- Ну, ты как, у Петра-то работаешь?

- Нет, уже не работаю.

- А почему?

- Да просто так получилось, судьба в разные стороны развела...

- Не-е-ет... Я-то знаю, причина есть...

Для записи "Спиритиза" из "Инструментальных Вариаций" нужна была виолончель. И я через знакомых нашёл девочку Катю, которая в результате сыграла вполне адекватно тому, что хотел Пётр, причём, с первого раза. Потом мы сидели, пили чай и Петя говорил: "Вот, Катя, это - Ваш дом, приходите, приходите просто так..." Катя, не будучи романтически настроенной барышней и поклонницей "Звуков Му", выражала поэтому поводу серьёзные сомнения. А я тоже сидел и думал: "Ну, заливает наш Пётр Николаевич! Ну, заливает..."

Мне он, естественно, тоже говорил, что это - мой дом; и надо сказать, что в определённой степени я ощущал студию своим домом. Даже принёс туда свою печатную машинку. Однажды я, как раз, сидел в своём "отсеке", заваленном плакатами "Мы поможем Вам уединиться" и пластинками "Транснадёжность", и что-то там печатал. Кроме нас с Петром в студии никого не было, и я невольно прислушивался, что он там такое делает. А он недавно записал вариант "Тёмного Му", который мне, например, нравился, но который потом никуда не вошёл. В отличие от того, который потом появился в программе "Грубый Закат", этот вариант был, наоборот, резкий и отрывистый. Пётр то ставил кассету с этой песней, то неожиданно переключал магнитофон на радио, то ложился на диван, то вскакивал. По-моему, он даже свет включал и выключал, хотя, может быть, это мне сейчас так кажется. В общем, что-то должно было родиться, но никак не рождалось - и он мучился от этого. Я уже давно перестал печатать и понял, что пора отсюда уматывать. И тут он, как раз, входит ко мне и говорит:

- Олег, извини, пожалуйста, но мне надо остаться одному...

- Да ладно, я это уже и так понял...

Когда он говорил про "Tabla Motown", он говорил это совершенно искренне. Но по своей природе он совсем не тот человек, которому нужна "Tabla Motown". Наоборот, ему была нужна берлога, в которой он мог бы остаться один. Без всякого ансамбля. Сам. Один.

Поэтому и студия наша превратилась не в "Tabla Motown", а в берлогу.

Предполагалось, что мы там будем записывать всякие молодые группы, и в самом начале нам (в смысле ему, Петру) действительно присылали всякие записи. Одна из них ему даже понравилась. Это была "Птица Зу" из Свердловска. Он звал их к себе записываться, но они почему-то так и не доехали. В результате в студии было записано очень мало "чужого". В самом начале, когда у нас ещё крысы бегали, Пётр свёл альбом Задерия "Джазус Крест". Одно время в студии почти постоянно присутствовал гитарист Лёша Леонов, музыка которого сейчас звучит в спектакле "Есть ли жизнь на марсе?" В 92-м году в качестве моей заработной платы был записан первый альбом Рады и "Терновника" "Графика".

Потом я решил записать там Силю в сопровождении группы "Ноль". Они уже записали в Ленинграде четыре песни в составе Силя-Фёдор-Монстр-Николс (то есть по инструменталу это был, скорее "Ноль", но, тем не менее, это был "Выход" - и сочеталось всё вполне органично). Мамонов Силю любил, а в 86-м году, когда Силя увлёкся игрой на басу, он даже пытался напроситься в басисты группы "Звуки Му", но это место было твёрдо занято Сашей Липницким.

В общем, приехал Силя, приехал "Ноль" - и мы начали писать ритм-секцию. В Ленинграде за пультом сидел Федя, а здесь пульт был Мамоновский - и кто за него сядет, было не совсем понятно. По этому поводу между Федей и Петром состоялся ничего не значащий диалог:

- Петя, а кто будет за пультом?

- Ну, я не знаю... Как будет лучше?

- Я так врубаюсь, что, наверное, ты. Поскольку ты - хозяин студии...

- Ну, давай я.

Возможно, если бы мы посадили Федю за пульт, всё бы сложилось по-другому, но, скорее всего, конечный результат был бы тот же.

Пока писалась ритм-секция, мы с Федей ходили по Кутузовскому проспекту и, по-моему, что-то покупали. Потом вернулись в студию - и Федя постепенно начал мрачнеть. Первый день записи закончился - и мы пошли к моему другу, который жил тогда на Кутузовском. Там мы погуляли "в лёгкую", а когда собрались уходить, Федя вдруг говорит:

- Я больше в эту студию не пойду.

- ?-?-?

Особо внятных комментариев не последовало, но мы не стали давить, надеясь, что Федя всё-таки смягчится и не станет заваливать нам то, к чему мы готовились довольно-таки тщательно. Потом, в метро, я попытался осторожно спросить Федю, но он ответил мне очень раздражённо - и Николс, который учился с Федей в одном классе и имел с ним отношения самые простые, тут же отреагировал на это примерно так:

- Федя, ты что, давно по ..алу не получал, что ли?

- Ну, не получал, не получал! Ну, дай мне по ..алу, дай!

В общем, всё было непонятно. Это был 92-й год - и мы ещё не знали, что Федя собирался "зарезать ведьму" и, наверное, не мог ни о чём думать, кроме этого. Я спросил у Сили, что он думает по этому поводу:

- Я думаю, что один из нас оказался мудаком, и я даже точно знаю, кто это...

Потом Федя сказал ребятам, что "Мамонов сидит в своей студии, как Кащей Бессмертный на сундуках". Почувствовала Федина больная душа, что в атмосфере Петиной берлоги есть что-то не то - и не смогла там остаться. Хотя до того Мамонов был одним из любимых Фединых Авторов.

Петя и сам очень расстроился - и пытался как-то выйти из ситуации. Говорил Силе: "Серёж, давай попробуем сами записаться. Я тебе помогу..." Но Силя очень сильно обломался - и менять коней на переправе ему совсем не хотелось.

Благодаря Виталию Савенкову, который продолжал платить за аренду подвала, а также за сигнализацию и всё прочее, у нас создавалось ощущение, что всё идёт нормально и стабильно. Хотя, на самом-то деле, мы напрямую зависели от состояния дел издательства "Ренессанс".

Однажды Пётр поселил в студии какую-то немку. Я помню, как вся (или почти вся) группа сидела, курила - и Пётр рассказывал:

- Вот, пройдёт время, станем старые, будет у нас своя вилла, будем там сидеть, вспоминать: "А, помнишь, ещё в студии на Студенческой у нас немочка одна жила?.."

Я от этих разговоров всегда как-то внутри себя съёживался. Трудно мне было поверить во все эти виллы и прочее. Для Пети, как для старого стиляги, в этих мечтах была некая сладость, а для меня - только тревога: что, вот, не будет ничего этого - и парень обломается.

Однажды я вдруг начал бухтеть вполне в стиле Кота Матроскина:

- Не надо было тебе сейчас "Ford" покупать! Издали бы лучше "Мамонов и Алексей" на компакт-диске за свои деньги [компакт-диски у нас ещё тогда только входили в обиход, и их было издано очень мало].

- Олег, пожалуйста, не надо меня учить!

- Понял. Не буду.

Как-то у нас случилась реальная катастрофа: засорилась канализация - и в душевой начало подниматься дерьмо. Вся студия моментально провоняла. Пока вызванные сантехники шли, я принёс из дома небольшой бытовой сантехнический тросик из стальной полосы с пружинным наконечником, который годился для прочистки небольших засоров дома, но здесь был абсолютно неуместен. На следующее утро, увидев этот тросик, я живо представил себе, как Петя в бессильной ярости тычет этим тросиком, превращая его в кучку жёваной арматуры. Сантехники пришли с большим-пребольшим тросом - и мы с ними вчетвером (в смысле, трое сантехников и я) долго пытались пробить засор. Дерьмо иногда чуть-чуть сходило, но потом поднималось вновь. Работать в студии было практически невозможно. Сантехники приходили ещё несколько раз, но ничего не получалось. Я уже почти каждый день ходил к ним на "развод" к началу рабочего дня. Их бригадир, Серёга Коняев, бегал от меня, а я его ловил, пытался ему что-то дать. А он кричал:

- Ты понимаешь, что я не знаю, что можно сделать!

- А кто может знать?

- Никто не может! Дом старый, там может случиться что угодно! Отстань от меня, не могу я тебе ничем помочь.

Я говорю Пете: "Ты всегда говоришь, что, если бы сам занялся каким-нибудь делом, то сделал бы его обязательно. Вот сейчас именно такой случай. Попробуй что-нибудь сделать! У меня ничего не получается." Но он тоже не знал, что делать. Поэтому донимал меня. А я совершенно не переношу "наездов" и, когда он в очередной раз стал орать: "Почему?!" - я ответил: "Потому что закон такой!" - и повесил трубку. По-моему, это был первый и последний раз в моей жизни, когда я повесил трубку в разговоре с "лицом мужской национальности".

Но потом я, видно, достал бедного Серёгу и, когда я в очередной раз отловил его на утренней "пятиминутке", он с тоской посмотрел на меня и сказал:

- Ладно. Бери лом - пойдём.

Мы пришли. Сначала он долго ходил и смотрел. Потом взял лом - и начал крушить чугунные канализационные трубы. Мы снова взялись за большой-пребольшой трос и вставили его в пробитую брешь. И тут оно вдруг чвакнуло - и ушло! Жизненный опыт не подвёл Серёгу, крушить пришлось не так уж и много. Потом мы с ними сидели, пили спирт, который я принёс с работы, и разговаривали на разные темы. В том числе, про музыку, про Петра Николаевича, и были очень довольны друг другом и жизнью вообще.

На Новый 92-й год в студии был устроен небольшой "приём" с настоящей ёлкой, на котором был Савенков, его компаньон-югослав Джурович и вся наша "тусовка". Недели две спустя Пётр показал мне фотографию, где мы все сидели вокруг этой ёлки:

- Видишь, какая у меня фотография есть! Только я её тебе не дам, она у меня одна...

- Да ладно, она мне особо и не нужна.

- Слушай... Что это я? Совсем уже, что ли? На, бери, бери!

И, как я ни отказывался, он всё-таки всучил мне эту фотографию - и она лежит у меня по сей день.

Этот мелкий случай для Петра очень характерен: когда нутро начинает тянуть его куда-то туда, вниз; а потом вдруг просыпается голова или душа - не знаю уж, как это назвать - и с ужасом видит, куда её тянут.

Один раз мы почему-то очень сильно поругались с Олей. Сейчас я совершенно не могу вспомнить, из-за чего мы ругались, и, более того, мне уже даже вообще непонятно, как это могло получиться, потому что за последние несколько лет мы с Олей, может быть, и не достигли полного взаимопонимания, но, по крайней мере, достигли полного взаимного сочувствия и взаимной поддержки. Наверное, это связано с тем, что у нас с ней есть существенная общая черта: любовь к кропотливой ежедневной работе при отсутствии всякого пижонства (Вот, как я себя похвалил-то! А-а!)

Но тогда мы почему-то поругались - и я написал письмо следующего содержания:

ДОГОВОР О СОТРУДНИЧЕСТВЕ

Я, Коврига Олег Владиславович, как и прежде, готов в меру своих возможностей поддерживать группу "Мамонов и Алексей" и лично Мамонова Петра Николаевича, являющегося одним из моих любимых АВТОРОВ.

При этом я требую не допускать по отношению ко мне хамства, безобразных выходок и поганых слов, а также не подозревать меня в злокозненности и подрывных намерениях по отношению к группе "Мамонов и Алексей" и лично Мамонову Петру Николаевичу.

Предупреждаю, что несоблюдение данных требований может привести к трагическому исходу, а именно: в один прекрасный день я откручу голову г-же Мамоновой Ольге Ивановне.

Бумагу эту составил в трезвом уме и на полном серьёзе.

Коврига О.В.

22 февраля 1992г.

О возможности трагического исхода предупреждена

Мамонова О.И.

С Договором о сотрудничестве ознакомлен

Мамонов П.Н. (АВТОР)

Я отдал это письмо Петру - и несколько недель мы не созванивались вообще. При этом какая-то работа шла - и мы с Олей случайно столкнулись на лестнице у Юры Родина, который оформлял пластинки "Звуков Му". Поднимаемся мы к Юре, он открывает дверь - и Оля ему говорит:

- Видишь, Юр, он мне голову оторвать хочет!

- Не оторвать, а открутить...

В общем, ситуацию эту мы развели - и больше никогда не ссорились.

Постепенно моя роль в студии, которую, скорее всего, можно было определить как роль пожарной команды, стала сходить на нет, да и мелкие человеческие напряги, которые у нас стали возникать слишком часто, меня, честно говоря, достали. К этому моменту я уже давно перестал брать деньги с так называемого "ИВО-СиД" (эта аббревиатура расшифровывалась, по-моему, как "Ист-Вест Организэйшн - Савенков и Джурович), потому что большие деньги с них было брать неловко, да и не за что, а попадать в зависимость за мелкие деньги мне совершенно не хотелось.

Постепенно я как-то покинул студию - и занялся своими делами, которых тоже было выше крыши. Мой уход не сопровождался никакими ссорами и разрывом; просто, как и тогда, несколько лет назад, время немножко поменялось - и судьба развела нас в разные стороны. Немного позже возникло "Отделение ВЫХОД" - и я без всяких сомнений по-дружески "сдул" слово "отделение" у Петра Николаевича. (А слово "выход" появилось из Умкиной песни "Как трудно взрослеть").

Хотя, конечно, когда Паша Хотин говорил: "Нет, я-то знаю, причина есть..." - он был в значительной степени прав.

Дела у издательства "Ренессанс" и "ИВО-СиД" стали идти намного хуже - и Савенков уже не мог столько платить, поэтому с подвалом на Студенческой 39 пришлось расстаться. Савенков и Мамонов купили себе по дому в районе Вереи - и студия "Звуков Му" переехала туда. По иронии судьбы в 78-м году я шабашил в деревне Ревякино, находящейся примерно в километре от нынешнего "домика Петра". В этом домике были записаны "Грубый Закат" и "Жизнь амфибий, как она есть". Но в группе уже тоже начался распад, чего, в общем-то, следовало ожидать. Например, во время записи в одной из комнат двухкомнатной Петиной "хаты" жил сам хозяин, а в другой жила Оля с двумя детьми и вся группа. Жене Казанцеву, который перед этим год лежал в больнице с туберкулёзом, такие спартанские условия было переносить, конечно, тяжело. Да и мириться с полной диктатурой Петра Николаевича не особо приятно. Поэтому Женя уехал. Остальные тоже остались не при делах - и разъехались. При этом никто ни с кем не ссорился, Женя с Петром остались друзьями - но просто вместе уже было невмоготу.

Петру пришла в голову мысль сделать сборник с квартирных концертов, которые мы когда-то устраивали. Кассеты свои я "сдал в Осоавиахим" ещё в самом начале работы студии на Студенческой. Когда я получил этот сборник, я расстроился ужасно: весь "конферанс", все, что он говорил между песнями, было безжалостно вырезано. На мои вопли о помиловании Петя ответил, что всё это - пьяный бред, и ему за него стыдно. А я эти порезанные на куски концерты просто не мог слушать. Для меня они стали, может быть, и не совсем безжизненными, но, как бы, обескровленными. Я приводил ему в пример квартирник Майка с Цоем, который мы издали практически в натуральном, нерезанном виде - и все отмечали, как это хорошо, говорили о том, что "сохранилась атмосфера" и т.д. На что Петя мне ответил:"Майк и Цой умерли, а я - нет!" Около года я ждал, что Петя одумается, но единственной уступкой, на которую он пошёл, стал последний "трек", в котором он смешал вырезанные куски - и в результате получился некий отзвук-сон этих концертов, пропущенный через нынешнюю Петину голову. Конечно, моему горю этот трек никак не помогал. Но это было, в первую очередь, его детище, а не моё. Поэтому я сдался, отдуплившись только ответной статьёй, которая так и живёт в двойнике "П.Мамонов 84-87" рядом со статьёй Автора. Зато Пётр лично сделал лицевую обложку: раскрасил доску-пятидесятку и прибил к ней гвоздями свою фотографию. Получилась такая "псевдоикона", которая мне очень понравилась, хотя она, конечно, больше бы подошла к виниловой пластинке. Пётр, кстати, является ярым "винильщиком" (да и я тоже), но, к сожалению, продать тираж виниловой пластинки у нас сейчас невозможно. По настоянию Петра Оля выпустила на виниле "Крым" и "Грубый Закат" ("Мамонов и Алексей" был сделан на LP раньше), но пластинки эти, милые нашим сердцам, совершенно не продаются.

Неожиданно возникла разборка со старым составом "Звуков Му". Поскольку за "Простые Вещи", "Крым" и "Транснадёжность", изданные на "Moroz Records", музыканты не получили ровным счётом ничего, они требовали "сатисфакции". Пётр ушёл в глухую "несознанку". Мне эта ситуация казалась совершенно искусственной. На месте ребят я бы, наверное, никаких претензий не предъявлял, поскольку для меня "Звуки Му" - это, прежде всего, сам Пётр, а всё остальное - более или менее удачный фон. Но и на месте Пети я бы предпочёл расстаться со своим прошлым по-хорошему.

Подобную ситуацию я перед этим наблюдал в группе "Ноль". Став христианином, Федя Чистяков отрёкся от "Ноля" и не хотел, чтобы старые альбомы издавались. Но группа не захотела хоронить своё прошлое - и Федя был, говоря по-простому, "послан". На моём месте упрекать ребят в том, что они поступили некорректно по отношению к Автору, было бы цинично, потому что я же этой ситуацией и воспользовался, издав основную часть наследия "Ноля" и заработав на этом денег. В своё оправдание могу сказать, что деньги я, конечно, люблю, но "Полундру!" и "Северное Буги" я люблю намного больше и совсем другой любовью, и мне было бы страшно обидно, если бы Федя похоронил эти альбомы. И кроме того, у них в группе были совершенно не такие отношения, как в "Звуках Му". В начале 90-х годов "Ноль" был исключительно спаянной, монолитной группой, как в музыкальном, так и в человеческом плане. Подобного коллектива я не встречал ни до того, ни после того.

Надо сказать, что Федя сопротивлялся недолго. Относительно наследия "Ноля" он остался при своём мнении - и денег с меня за издание старых альбомов не брал, сказав, что: "Я бы, конечно, не хотел... Но ведь это не только моё, так что все вопросы решай с Димой и Лёшей." Я страшно благодарен Феде и за то, что он так повёл себя в ситуации со своими друзьями, и за то, что он совершенно и не подумал обижаться на меня, хотя я и пошёл против его воли. Можно что угодно говорить про Свидетелей Иеговы (Федя уверовал именно в такого Бога), но, с моей точки зрения, Фёдор Чистяков стал христианином настоящим - и такие вещи, как "любовь", "терпимость" и так далее для него стали не ритуальным набором слов, а чем-то абсолютно реальным и естественным.

Наверное, это было лирическое отступление.

Саша Липницкий договорился с Брайаном Ино об издании в России "OPAL-овского" альбома "Звуков Му". Уже хлебнув много всякого разного с российскими музыкантами и пожив достаточно долго в Ленинграде, Ино ни на какие деньги не претендовал, просил только договориться между собой. А вот, как раз, это и было самым сложным. Я был готов удовлетворить и группу, и Петра; мне казалось, что надо просто прорваться сквозь этот тяжёлый бред, а определить, кто сколько получит - это уже дело техники. Очень мне хотелось издать этот альбом. В конце 70-х годов я считал Брайана Ино почти что музыкальным Богом, и до сих пор мне кажется, что, например, "Another Green World" - это один из лучших альбомов всех времён и народов. Принять "эстафетную палочку" от Брайана Ино было для меня чем-то запредельным.

Я вообще считаю, что в моей жизни было три фантастических явления, когда реальным становилось абсолютно нереальное:

Первое: то, что в 92-м году в день рождения Михаила Сергеевича Горбачёва, второго марта, я сделал по первой программе радио передачу про Галича - и поздравил Михаила Сергеевича с днём рождения (сейчас "Радио Россия" безнадёжно отстало, но тогда это была ещё Первая программа!)

Второе: то, что я увидел живого и здорового Хвостенко и издал "Прощание со степью" с оригинала, с большим трудом найденного в городе Лондоне.

И третье: я издал пластинку, записанную Брайаном Ино, и тираж появился в Москве 17 мая 98-го года, в день, когда Ино исполнилось 50 лет! Я даже написал ему письмо на английском языке, но... отправить его постеснялся.

Опять получилось лирическое отступление.

Саша Липницкий и Оля абсолютно симметрично поливали друг друга, произносили слово "суд" и другие совершенно неуместные слова, но, в конце концов, мы встретились дома у Петиной мамы, Валентины Петровны - и пришли к некоему соглашению. Вроде, всё было нормально, бред оставался позади, но я чувствовал, что Пётр-то все равно не хочет и молчит он на эту тему как-то нехорошо. Я снова стал приставать к нему с вопросами - и услышал примерно следующее:

- Да, я полностью отдал этот альбом Александру Давыдовичу Липницкому. Но бумаг никаких подписывать не буду. И, если кто-нибудь обидит мою жену, то получит ....ы!

Бумаги мне особо нужны и не были, а с женой его у меня уже давно были самые товарищеские отношения, так что, по идее, всё было хорошо.

Но ведь он же явно не хотел! И я всё пытался добиться, чтобы он сказал, что я ещё должен сделать. А он отвечать и не собирался. Ну, думаю, и хрен с тобой! Отдал - так отдал.

Издали мы этот альбом. Очень старались не ударить в грязь лицом перед Брайаном Ино. Сделали digipack с книжкой. Так что даже Морозов, наш главный конкурент по "Звукам Му", качество издания похвалил.

Но влетел я на этом издании крепко. Конец весны - не самое лучшее время для релиза, а через три месяца разразился наш любимый кризис - и такие компакты перестали продаваться вообще. Но свои обязательства перед группой надо было выполнять, так что в результате я очень дорого заплатил за свою прихоть и самоуправство. О чём, правда, совершенно не жалею. Зря я только письмо Ино не отправил, в худшем случае он не стал бы его читать - и выбросил.

Но самым печальным было то, что Пётр на меня, всё-таки, обиделся. Причём, обиделся сильно. Я совершенно чётко ощущал, что видеть меня ему неприятно. И я перестал подниматься к нему в гримёрку после спектаклей. Хотя при этом дружил и с Олей, и с Петиными детьми, и торговал почти на каждом спектакле. Но сказать, что Петя - мой друг, я уже не мог. С его точки зрения, я его предал.

Мне кажется, что эти три года (1998-2000) вообще дались Петру очень тяжело. Он всегда жил своей внутренней жизнью, а тут вообще практически прекратил общение с внешним миром. Берлога становилась всё глубже, и то, что находилось вне её, раздражало. Но то, что шло изнутри, сводило с ума. Может быть, я ошибаюсь, но мне казалось, что я чувствую, как он бесится, как борется с самим собой и какими-то непонятными ветряными мельницами. Однажды я представил себе Петю, играющего Дона Кихота, представил себе, как он бросается, как паук, на крылья мельниц, хрипит... Он очень хорошо сыграл бы эту роль. Мне Дон Кихот и представляется таким - сумасшедшим пауком, а вовсе не бестолковым романтиком.

Однажды Женя Казанцев, который к этому моменту уже стал православным верующим (при этом очень мягким и доброжелательным) поехал на несколько дней к Петру в деревню.

Приехал он довольно-таки грустный, тяжело ему было с Петром:

- Два дня он держался, а потом из него попёрло: "Да, я - плохой, но, посмотри, весь мир ещё хуже... Да, я получил своё, но они-то не должны были получить - а получили!"

Когда я узнал от Оли, что Пётр тоже стал православным верующим, я обрадовался ужасно, хотя сам верующим и не являюсь. Просто мне кажется, что для такого человека, как Пётр, Вера - это единственное спасение. Я даже не стал описывать, что иногда вытворял этот человек в быту, довольно и того, что сказано.

Не так давно, когда мы с ним увиделись после большого перерыва, он неожиданно сказал:

- Ты знаешь, бесы нашёптывали мне: "Плохой Олег!" - а я их псалмами!

С одной стороны, это слушается смешно, но, с другой стороны, это ведь чистейшая правда! Про бесов. И другими словами тут не скажешь.

Сейчас нечто подобное происходит с моим другом Аней Герасимовой, то есть Умкой. К счастью, её бесы на меня ещё пальцами не указывают. Уж больно многое нас в жизни связывает. Но ведь окружают! И нашёптывают. И никакого реального способа борьбы с ними я не вижу. Только псалмами.

Не шучу, между прочим, ни грамма.

Теперь, когда Пётр вдруг берёт меня за руку своими двумя руками - и держит, сердце моё тает. И хотя прежнюю простоту отношений восстановить сложно, слава Богу, в которого я не верю, в жизни случаются не только всякие гадости, но и самые настоящие чудеса!

***

Прочитав этот текст, Женя Казанцев сказал:

- Олег, ты написал про всех. Даже про Юру Хэнка вспомнил. Но почему-то почти совсем ничего не написал про Лёлика. Это надо исправить.

Конечно же, дорогой мой Евгений Фёдорович. Обязательно исправлю.

После одного из концертов ЗВУКОВ МУ в театре им.К.С.Станиславского мы с моим другом Димой Зверевым стояли в фойе. Неожиданно к нам подошла какая-то незнакомая девушка и спросила:

- А Лёлик, он какой? Красивый?

Мы с Димой от неожиданности просто согнулись пополам от смеха и никак не могли остановиться. Но на самом-то деле этот вопрос не был лишён смысла. У Лёлика тогда была длинная чёлка и с учётом того, что Лёха имеет привычку горбиться, его лицо на сцене почти всегда было закрыто этой чёлкой.

Не знаю уж на счёт красоты, но трезвый Лёлик – это вполне милый человек с доброй, застенчивой улыбкой. Чего никак нельзя сказать про пьяного Лёлика.

В раннеперестроечные годы Лёшка как-то пил-гулял у нашего друга, художника Димы Врубеля. Дима тогда уже нарисовал на Берлинской стене свою знаменитую картину, на которой Брежнев и Хонеккер целуются взасос, поэтому к нему регулярно ходили разные западные журналисты. И вот один такой журналист, серьёзный человек, редактор какого-то издания, входит на кухню. А там, на диване спит Лёлик. Заслышав шум, он поворачивает голову и видит радостную физиономию американца:

- Ты кто?

- I am… - отвечает журналист на чистом американском языке.

- Американец, шо ль?

- Yeah!

- Ну, и иди на ..й!

И Лёлик снова поворачивается лицом к стене.

Петя Мамонов говорил:

- Объяснить профессионалу, что ты от него хочешь, невозможно. Проще научить играть «своего».

И именно Лёша Бортничук является ярчайшим примером воплощения этой мысли в жизнь. Из него вырос очень необычный, уникальный гитарист. Его гитара как бы вылезает прямо «оттуда», из его дикого подсознания. И такого я, пожалуй, больше не встречал.

У Лёлика множество человеческих недостатков. Но все они понятны, все они терпимы. Единственным недостатком Алексея Бортничука, который, с моей точки зрения, терпеть не следует, является его жена Ира. Вполне может быть, что, если бы не Ирка, Лёха бы уже давно спился и «сдох под забором, как собака». Но, всё равно, я бы на его месте… Впрочем, я просто вряд ли бы оказался на его месте.

Что творит эта женщина в семействе Мамоновых, я описывать не буду. Не мне выносить сор из этой избы. Я лично непосредственно столкнулся с ней один раз и после этого, естественно, держусь от неё на безопасном расстоянии.

Лёлик записал два своих «сольных» инструментальных альбома: «Ящерово. Зима.» и «Ящерово. Осень – зима.» И попросил меня помочь их издать. Это было давно. Тогда даже двусторонняя цветная печать, которая нужна была в данном случае, попадалась у нас редко. Оборот мы, в основном, делали чёрно-белым. Понимая, что Лёха, по большому счёту, парень нищий, я стремился сэкономить всё, что возможно, и довольно долго ждал комплекта различных проектов с двусторонней цветной печатью, которые бы составили целый печатный лист. За это время на заводе потеряли один из мастер-дисков – и Лёлику пришлось снова тащить с Валдая агрегаты, чтобы записать ещё один мастер. Короче, бывают проекты, которые проскакивают легко, а бывают, наоборот, тягучие, с которыми постоянно что-то происходит. В результате всё получилось нормально, но процесс здорово растянулся.

Вначале мне был выдан некий аванс. Оставшиеся деньги я, соответственно, должен был получить, когда всё будет готово. Но, когда я привёз к ним домой большую часть продукции (меньшая часть лежала у меня в другом месте – и я собирался её привезти потом), Ира неожиданно сказала:

- Олег, ты делал свою работу долго и плохо, так что денег я тебе больше не дам.

Слава Богу, она не поняла, что я привёз не всё. Так что я просто ответил, что мне остаётся забрать себе оставшееся – и направился к двери. Лёлик побежал за мной со словами: «Олегушка, дорогой, прости!»

В результате мы стоим перед дверями и обнимаемся, а Ирка сзади:

- Ну, ты ещё заплачь, заплачь!

Со временем я, думаю, вернул себе недополученные деньги, продавая Лёхины диски. А вот вернуть нормальные человеческие отношения уже не получится. Но это касается никоим образом не Лёши, которого я готов обвинить, в худшем случае, в бесхарактерности. А его сумасшедшей жены, которая своим поведением, прежде всего, создаёт Ад в своей голове и в голове бедного Лёлика.

К сожалению, Жени Казанцева уже давно нет с нами. Его убили в Бахчисарае, куда он ездил отдыхать, чтобы восстановиться после туберкулёза. Убили, очевидно, просто из-за денег, которые он взял с собой на месяц.

Так что, подняв телефонную трубку, я уже не услышу:

- Олег. Здравствуй. Это Евгений Казанцев.

Женя звонил редко, но постоянно. То есть интервалы между его звонками были большими, но почти равными. И это вносило и в мою беспокойную жизнь некий элемент стабильности.

Не могу удержаться и не описать три анекдота из жизни семьи Мамоновых, произошедших в районе Нового 2010-го года.

Самый простой анекдот произошёл с «самим». Поехал наш Мамон на гастроли в Минск. И вроде бы ничто не предвещало, но, как известно, тучи налетают моментально. Так что, войдя в гостиничный номер, Оля с ужасом увидела, что парень уже в таком состоянии, что о выходе на сцену вопрос, пожалуй, не стоит. И в таком виде она его не видела уже лет десять. Пришлось вызывать бригаду реаниматоров. Но Мамон-то у нас парень здоровый и решительный, так что от реаниматоров решил «отмахнуться». Однако ребята оказались профессионалами. Вежливыми, но крепкими. Так что на сцену Петро всё-таки вышел и худо-бедно отплясал в славном городе-герое Минске.

Вторая история произошла с Ваней Мамоновым, младшим сыном в этом семействе. 30-го декабря Ваня поехал на машине в соседний магазин подзатариться перед Новым Годом. Был выпивши. Хотя и слегка. В магазине к Ване подвалили какие-то урела, решившие раскрутить парня на то, чтобы он кое-что прикупил и им. Ребят, видимо, ввёл в заблуждение ангелоподобный вид худощавого мальчика с рыжеватыми кудрями и мягкой улыбкой. Ваня тут же ответил, что он думает на эту тему – и получил внезапный удар. После чего и сам нанёс ряд ударов, в полной мере продемонстрировав свою мощь и темперамент. Урела из магазина бежали, сели в машину – и хотели скрыться. Но не тут-то было. Разъярённый Ваня сел в свою машину и, прямо как в самом настоящем фильме-вестерне, стал долбить беглецов своей машиной.

Но постепенно все участники этого короткометражного сюжета протрезвели, пришли в чувство, остановились и вылезли из машин. В результате Ване сказали:

- Чувак, мы, конечно, ошиблись. Ты оказался очень крутым. Но ты – пьяный. И если мы сейчас вызовем ДПС, сам понимаешь, что будет. Так что каких-то денег за побитую машину ты нам, всё-таки, дай.

В результате Ваня зашёл домой – и отдал всё, что у него было, около двадцати тысяч рублей. По-моему, это совсем небольшая сумма за такую красивую историю. Хотя я очень надеюсь, что больше такого с ним не повторится.

Но самый чудной «анекдот», конечно же, произошёл с моим дружком Ольгой Ивановной. Где-то за неделю до Нового Года, когда в Московской области ещё была оттепель, едет Оля по Минскому шоссе и думы свои грустные думает. Уже потом, задним числом, она вспомнила, что скорость на спидометре составляла около 170 км/час. И вдруг на каком-то повороте её машина «взлетает, как птица» - и совершает мягкую посадку на брюхо в болоте. Электричество отрубается, двери не открываются. Но Оля спокойно переползает на заднее сиденье, открывает окно вручную, берёт сумку с деньгами и вылезает наружу, в болото. Ещё и пытается снаружи побольше закрыть окно, надеясь, что дальнейшего погружения машины в воду не будет.

После этого она выходит на шоссе и начинает пытаться отловить машину ДПС. Постепенно темнеет. Машина погружается в болото полностью. Над водой торчит только антенна, которую в темноте, конечно же, не видно. Наконец появляется машина ДПС. Оля тормозит эту машину и начинает излагать милиционерам сложившуюся ситуацию. Те смотрят в болото, смотрят на Олю и говорят:

- Женщина, всё нормально, всё хорошо. Давайте мы сейчас отвезём Вас домой.

Оля понимает, что машины в болоте не видно, её явно принимают за сумасшедшую бабку, и говорит:

- У вас фонарик есть?

- Есть.

Гаишники берут фонарь, светят в болото – и действительно видят антенну. После этого один из них догадывается пощупать Олины штаны:

- Женщина, да Вы же вся мокрая! Немедленно садитесь в машину! Деньги на эвакуатор у Вас есть?

- Есть.

Через некоторое время приезжает эвакуатор с двумя водолазами. Водолазы лезут в воду, подцепляют машину, «тянут-потянут – вытянуть не могут».

В первом Олином рассказе следующий этап звучал так:

- Тогда они вызывают танк…

Я решил, что действительно вызвали настоящий танк, поскольку там совсем рядом Таманская Дивизия, в которой я когда-то был в военных лагерях. Но оказалось, что под «танком» она подразумевала песковоз-тяжеловоз, который подцепил эвакуатор. Ну, и «вытянули репку» всё-таки.

Поскольку механических повреждений у машины почти не было, починили её довольно быстро. Ближе к Новому Году грянули морозы. Оля села за руль - и поехала. Но, видно где-то внутри осталась вода, которая потом замёрзла. Оля отпускает педаль газа, а педаль не отпускается. Машина продолжает ехать. В результате, работая чисто тормозами, эта героическая женщина доехала до Москвы и сдала машину в очередной сервис.

Вот такая у них весёлая семейка. Прямо скажем, не соскучишься.

Однажды Петя с Олей решили просто отдохнуть в Израиле. Инкогнито. Никому ничего не сказали и даже не взяли с собой телефонных номеров своих израильских знакомых. Даже не записали номер Вити Левина, который обычно устраивает концерты Мамонова в Израиле и решает различные проблемы. В том числе, бытовые.

Хотели ребята от всех и от всего отдохнуть.

В результате оказалось, что окна отеля, в котором их поселили, выходили на стройку. Причём, стройка работала круглосуточно.

«Ночью кричит ребёнок

За окном кто-то ездит на тракторе

Но я абсолютно спокоен…»

Потом у Мамона порвались любимые ботинки. А размер у него достаточно большой – и новые купить не так просто.

Душевное равновесие было совершенно нарушено – и Петро решил купить где-нибудь травы. При этом чуть было не попал в полицию.

В общем, выхожу я из московского метрополитена – и раздаётся звонок Антона Марчука, звукооператора:

- Тебя Оля ищет, найти не может. Срочно нужен телефон Вити Левина.

Витёк, конечно, тут же прибежал, принёс травы, починил ботинки. Ну, и жизнь стала потихоньку налаживаться…

Недели через три после того, как окончательно закончились съёмки фильма ЦАРЬ, я позвонил Пете:

- Ну, ты как? Отошёл?

Он сначала помолчал секунды три, а потом ответил:

- С трудом…

А я, между прочим, там тоже играл. Архиепископа в сцене венчания митрополита. Секунды на две появляюсь на экране. Но для нашей компании «шаловливых епископов», как называл нас наш друг Отец Косьма, организовавший эту весёлую компанию ряженых священнослужителей, эти съёмки были настоящими каникулами. Соответственно, под рясой я держал фляжку. В первичном монтаже я ещё раз появлялся в кадре. Я там иду среди остальных священников – и глупо улыбаюсь. Слава Богу, при финальном монтаже этот кадр вырезали. А так, конечно, фляжку никто не замечал и я никому не мешал. Однако, когда мы все тусовались в соборе, где происходило венчание митрополита, царь наш, батюшка вдруг обратил на меня свой взор (причём, находясь от меня метрах в семи!) и изрёк: «Пьяный уже!» В ответ оставалось только улыбаться и разводить руками.

Когда Олег Янковский умер, Петя с Олей жили у себя в Ефаново. Оля заходит в комнату и видит, что Петро плачет…

- Что такое?!

- Да, вот слова Олега Иваныча вспомнил. ..

А слова были примерно такие:

- Когда Лунгин меня звал, я долго отказывался. Не хотел святого играть, Но он говорит: «Не бойся! Ты будешь играть с Петей – и у вас всё получится.» И он оказался прав. Вроде бы ты на площадке то пьяный, то обкуренный, а, тем не менее, у нас с тобой действительно получается.

Почему-то при этом мне вспомнился другой, существенно более давний эпизод. Тоже рассказанный Олей. После самого последнего концерта ЗВУКОВ МУ в театре им. Пушкина она зашла в гримёрку – и увидела, что там сидят Мамонов и Казанцев. Обнимаются и плачут. Понимая, что уже никогда… Никогда…

С тех пор, как была написана первая часть этого текста, наши с Петей отношения опять стали проще, лучше и естественнее. В прошлом году, когда я поздравлял его с днём рождения, Петро сказал:

- Ну, теперь мы с тобой точно вместе и никто уже нас не разлучит!

Очень бы хотелось на это надеяться.