ПИСЬМА ОЛЕГА КОВРИГИ

* * *

Независимая фирма грамзаписи "ТАУ Продукт" заявляет о том, что она прекращает производство и продажу пластинок группы "Гражданская Оборона" - "Все идет по плану".

"Все идет по плану" была первой пластинкой в стране, которая была выпущена без всяких цензурных ограничений, и мы гордились тем, что нам удалось это сделать. Пластинка появилась год назад, и, к сожалению, за этот год многое изменилось. Это не политическая акция, это наш человеческий жест, который мы вынуждены сделать, чтобы потом те деньги, которые мы получаем от продажи пластинок "Гражданской Обороны", не жгли нам руки.

Нас отнюдь не радовало то, что любимый нами автор, Егор Летов, начал печататься в газете "День" и выступал на митинге перед защитниками "белого дома", но нам казалось, что это все же не может перечеркнуть ценности того, что было им написано много лет назад. Тем более, что с человеческой точки зрения то, что происходило в Москве в октябре 93 г., действительно можно оценить, мягко говоря, неоднозначно.

Но на 19 декабря в Москве в клубе имени Горького была назначена акция под названием "Русский прорыв".

Акция подразумевала совместную пресс-конференцию Александра Проханова, Александра Невзорова, Эдуарда Лимонова, Егора Летова, а также концерт нескольких групп, в том числе "Гражданской Обороны". Концерт был сорван, потому что поклонники "Гражданской Обороны", не сумевшие попасть в зал, побили стекла в клубе и туда пришлось вызвать ОМОН.

Концерт не состоялся, но сути дела это не меняет. Егор Летов позвал своих многочисленных молодых "фанов" на встречу с Прохановым и Невзоровым и, тем самым, совершенно сознательно пригласил их в ряды участников будущих погромов.

То, что Егор хочет залить пожар своей души чужой кровью, дело его совести. Но мы не хотим иметь к этому никакого отношения. Даже косвенного.

Поэтому "ТАУ Продукт" больше не будет продавать пластинки "Гражданская Оборона" - "Все идет по плану".

Вперед, Егор, "бодро и смело". Каждому свое.

Директор ТОО "ТАУ Продукт" Андрей Богданов

Независимый продюсер Олег Коврига

РАЗГОВОРЫ С ПРИЗРАКАМИ

Разговоры с призраками - это состояние, в котором я постоянно нахожусь уже много лет и которое прерывается только чрезвычайными обстоятельствами, требующими сосредоточиться на постороннем предмете.

Подобное состояние замечательно описано у Чехова в рассказе "Черный монах". Только там герой постоянно общается с одним и тем же призраком, а я общаюсь со многими сразу. Даже если я обращаюсь к кому-то одному, то остальные как бы стоят за спиной и живут там своей самостоятельной жизнью. Больше всего это напоминает главу из книги Владимира Шинкарева "Максим и Федор" - "Финита ля трагедия", где главные герои почти все время спят, а на втором плане сцены действует множество различных персонажей вплоть до духов продавщицы в винном отделе и духов зрителя. Да и сам я часто кладу локти на стол, опускаю голову и долго лежу в полудреме, а призраки продолжают двигаться и жить своей жизнью. Некоторые из них иногда обращают на меня внимание, некоторые - нет. Потом я как бы оживаю и начинаю снова кому-то что-то говорить, хотя слова при этом не произносятся, да и вообще в этом пространстве не раздается никаких звуков, кроме самых абстрактных, вроде шума ветра или капания каких-то капель. И все-таки при этом призраки часто слышат меня. Они иногда смотрят на меня, улыбаются, кивают головой.

Это невозможно выразить словами, но у меня нет другого выхода, поэтому я попробую сделать это в виде своего рода писем трем людям, двум знакомым и одному незнакомому - Егору Летову, Владимиру Шинкареву и Борису Гребенщикову.

ЕГОРУ ЛЕТОВУ

В свое время, когда "Урлайт" еще не распался, я хотел написать про тебя статью, в которой должно было говориться о том, как я тебя нежно люблю как человека. Но тогда у меня почему-то не нашлось подходящих слов. Вернее, нашлось, но их было слишком мало для того, чтобы все это приобрело более-менее законченный вид.

И так получилось, что первое, что ты от меня получишь за многие годы, это проклятие, заявление "ТАУ Продукта" о том, что "Все идет по плану" больше не будет производиться и продаваться.

Я не жалею о том, что сделал это, и когда кто-то третий начинает предъявлять мне по этому поводу претензии, я немедленно начинаю жрать клиента "с говном". Но перед тобой-то мне действительно неудобно. Особенно за фразу "Вперед, Егор, бодро и смело", которую я, конечно, вставил сгоряча. Потомучто, несмотря ни на что, мое личное отношение к тебе совершенно не изменилось. Мои воспоминания про тебя, это воспоминания "про любовь".

Я помню, как мы сидели в какой-то квартире после твоего и Янкиного концерта и разглядывали картины Саши Джикия. И тебе все картины очень понравились, а больше всех понравился "Шальной метеорит", который и я тоже всегда про себя выделял. А потом мы стояли на остановке и спорили, стоит ли общаться с Жариковым после всех его "заходов". Вернее, даже не спорили, а просто разговаривали, потому что наша беседа совершенно не носила характер спора. И ты тогда сказал, что Жариков – это такой человек, которого можно пять раз спросить об одном и том же и услышать пять разных ответов, ни один из которых не будет правдой.

Я помню твой концерт в ДК МЭИ. С самой первой песни /это была "Мне насрать на мое лицо"/ у меня возникло ощущение странного несоответствия того, что происходит на сцене и в зале. На сцене стоял совершенно одинокий, страшно ранимый человек, и некая "подводная мелодия", которая шла где-то сзади, усиливала ощущение ранимости и какой-то нежности, исходящей от песни, несмотря на ее внешне "грязный" вид. А в зале при этом скакали какие-то мудаки, после которых осталось куча сломанных стульев и ощущение того, что тебе действительно нагадили в душу.

А потом мы разговаривали с Янкой по поводу того, каким козлом оказался в результате Андрей Соловьев, который был у вас когда-то "менеджером", а в это время рядом кто-то задавал тебе вопросы. И я вдруг случайно услышал совершенно идиотский вопрос, на который был дан блестящий ответ. Тебя спросили: "Егор, а как ты пишешь песни?" И ты ответил, что у тебя в голове начинает вертеться что-то такое, от чего никак невозможно отвязаться, а потом все это превращается в некий водоворот - рождается песня, которую уже невозможно не написать. Я, может быть, исказил твои слова, но общий смысл, по-моему, был такой, и я потом много раз приводил этот ответ как идеальный и как пример того, в каких случаях вообще стоит говорить о "творчестве", "искусстве" и так далее.

Поэтому когда кто-то упрекает меня за мое "заявление", меня еще больше бесит то, что я это должен выслушивать от людей, которые совершенно не понимают, насколько мне по жизни обидно выступать против тебя и дудеть в одну дудку с разными "козломойцами" и прочим говном. Я не боюсь этого слова, потому что оно еще даже и не отражает того, насколько плохо я о них думаю. Потому что я обо всем этом думаю настолько плохо, что, если я вдруг начну излагать это в таком виде, в котором это во мне живет, то это будет больше похоже на обычную истерику, которую мне не позволяет устраивать мое же к ним плохое отношение.

Я, например, искренне ненавижу отечественное рок-движение. Я им говорил об этом, но они почему-то совершенно не чувствуют, что означает это слово - "ненавижу". Впрочем, в этом нет ничего странного. Выходит такой относительно тихий, бородатый хрен и говорит: "Ребята, я люблю каждого из вас в отдельности, но ненавижу всех вас вместе взятых и самого себя в этом контексте". Ну и ладно, ничего особенного. "Мы живем живой рок-н-ролльной жизнью" и нас таким заявлением не удивишь. А я действительно ненавижу. Меня всего трясет, когда я об этом думаю. Я пришел в это "движение" лет двенадцать назад и постепенно оно как бы стало главным в моей жизни. До тех пор я сам себе казался чем-то совсем незаметным, потому что то, что мне действительно нравилось, было как-то страшно далеко от меня во времени и в пространстве. Это был какой-то далекий огонь, далекий свет, который я мог только потреблять.

А тут вдруг оказалось, что этот "огонь" не только там, далеко, но и здесь, рядом. Рядом со мной сидит Майк Науменко, которого можно попросить выступить у меня дома, и он на это согласится, потому что это нужно не только мне, но и ему тоже. И я включился в это дело со всем энтузиазмом, которого у меня всегда было много. И почувствовал такую "отдачу", о которой я не мог и мечтать. Один из моих самых любимых авторов говорил мне /будучи, правда, изрядно пьяным/: "Считается, что у меня много друзей, но на самом деле у меня их почти нет. И ты – один из них". А другой, отдавая мне деньги, которые я когда-то ему одолжил, сказал: "Я смог "подняться" во многом благодаря этим двумстам рублям. Я чувствовал, что у меня должно получиться, но мне было даже не на что купить материал". А от третьего человека я услышал фразу, которая, на самом деле, стоит дороже всего: "Был такой момент в моей жизни, когда ты меня очень поддержал". /Сейчас мы неожиданно поменялись ролями, хотя, конечно, эта поддержка всегда была взаимной/.

Ради этих слов я был готов на все, что угодно. Они умели превращать свой огонь в то, что я в последнее время почему-то называю дурацкими словами "культурное наследие", а я не умел, но я как-то помогал им жить и это было огромное, совершенно неожиданное счастье. Как говорил голос Ефима Копеляна за кадром в "Семнадцати мгновениях весны" /по поводу профессора Плейшнера /, "...и это вносило в его жизнь порядок и смысл".

Параллельно с этим существовала еще и Советская власть, которую я в какой-то момент возненавидел. Кстати, это случилось достаточно поздно, может быть, перед самой смертью Брежнева. Я возненавидел ее за то, что она покушалась на мою внутреннюю свободу. Она хотела заставить меня произносить те слова, которые мне не хотелось произносить. Она хотела трахнуть мою бессмертную душу и поэтому стала моим врагом, которого я страшно боялся, но который вносил в мою жизнь еще и дополнительный смысл. Как говорил Григорий Александрович Печорин: "Я люблю врагов, но не по-христиански. Они горячат мне кровь..." Хотя я клянусь, что когда Советской власти не стало, с моей души действительно свалился какой-то камень и мне стало намного легче дышать.

Врагу нужно было отвечать, и лучшим ответом, как это ни странно, оказалось то же самое рок-движение и "Урлайт". На самом деле, я никогда не расценивал рок-прессу, как нечто, имеющее отношение к искусству. И вся наша деятельность по организации концертов разных групп, среди которых было множество никуда не годных, и рок-журналы как бы создавали некую "кашу", в которой мои любимые авторы могли выжить. Это была некая единая область, некий лес, в котором можно было относительно безопасно существовать. А "Урлайт" вообще играл роль громоотвода, в который била молния, и если бы его не было, то молния могла бы ударить по авторам, которые иногда, правда, совершенно над этим не задумывались, но иногда понимали, что удар прошел мимо не потому, что он не имел к ним никакого отношения, а потому, что его принял на себя кто-то другой.

Наверное, я уже тогда не очень хорошо относился ко всей "тусовке", которая ошивалась вокруг "рок-музыки". Мне как-то совершенно не нравились "рок-н-ролльный" образ жизни и взаимоотношения между людьми в этой среде. Я потом как-то прочитал высказывание Малькольма Макларена о том, что рок-музыканты - это в основной своей массе люди "грубые, невежественные, неинтеллигентные и часто совершенно неодухотворенные" и посмеялся. "Гад он, - думаю, - порядочный циник, но в данном случае сказал истинную правду". И это относится не только к музыкантам, но и ко всей тусовке, которая их окружает. Эта среда как бы оказалась "дном", на которое осели "лучшие", которые не могли вписаться в советскую систему, и "худшие", которые просто осели по своей неспособности что-либо делать. Единственным человеком из "тусовки", к которому мне сразу захотелось пристроиться в качестве «ведомого", оказался Илья Смирнов.

Илья держал в руках тот самый громоотвод, в который била молния. Как сказал мне один из людей, подписавших знаменитое роклабораторское письмо: "Ведь мы же его предупреждали. А он как всегда с этой своей вечной улыбочкой..." Я тоже стремился к тому, чтобы встать поближе к громоотводу, но у меня рожа слишком постная, а рядом со смирновской улыбочкой я оказался вполне уместен. Именно смирновская улыбочка и была тем центром, который вызывал на себя огонь.

Потом у Советской власти обнаружились более серьезные противники, чем рок-движение, и оно зажило самостоятельной жизнью, разрослось. Если раньше все группы можно было пересчитать по пальцам и половина из них несла в себе хотя бы какой-то, но огонь, то теперь оставались те же самые десять авторов, которых я считал действительно "авторами" /и один из них ты/, еще несколько человек, которых, в принципе, можно слушать и огромная куча чего-то совершенно "непрозрачного".

Когда "Урлайт" распадался, основной "сыр-бор", по-моему, шел по трем пунктам: чрезмерно разросшейся рок-хроники, филосовской статьи Саши Серьги и какого-то материала, касающегося Жарикова и Неумоева. Илья упорно не хотел этого печатать и приводил доводы, с которыми я вполне соглашался. Он говорил: "Я не хочу играть в песочек, когда в стране происходит нечто более серьезное. Зачем писать о том, в каком ряду на каком концерте сидел Троицкий и что в это время делал Берт? Это салонная хроника, которая нужна только тем, кто ее же и пишет. Зачем отягощать журнал огромной статьей, которая является чистым плодом графомании?" Я, кстати, потом прочитал эту статью, когда она появилась в "Контркультуре". Вернее, просмотрел, потому что читать это действительно невозможно.

Но самый яростный спор разгорелся именно вокруг Романа Неумоева. Илья говорил: "Человек, который произносит подобные слова, это подонок. Я не могу позволить себе появляться рядом с подонком". Я в принципе с ним соглашался, но был существенно более нейтрален. "Ребята почему-то считают, что Неумоев – хороший искренний автор и за это ему можно простить его "этические" заскоки. Ну и ладно, так ли уж это важно, чтобы из-за этого перессориться?" Мне, конечно, было проще. "Урлайт" был частью моей жизни, но он не был моим детищем. За моими словами стояло что-то вроде: "Журнал-то у нас все-равно плохой и никакой художественной ценности не представляет, а ребята хорошие, так пускай в нем будет и рок-хроника, и статья Серьги, и все что угодно". Неумоев и ИПВ, 1987 г.

А Илья оказался существенно более прозорливым, чем я этого ожидал. Он говорил: "Они не понимают, с чем заигрывают. Ты видишь, во что превращается так называемое "рок-движение"? Ты видишь, как изменилась публика, которая ходит на концерты? Люди, вставшие на этот путь, проходят его до конца, исключений не бывает. Я буду больше всех рад, если окажется, что я ошибся."

Он не ошибся. На том месте, где мы "отстояли свое право на рок", образовалась куча дерьма, в которой за последние несколько лет не появилось ни одного действительно заметного автора. Там есть небольшой процент действительно талантливых и чистых людей и я прошу их простить меня за все мои помои в этот адрес. Но неужели кто-то будет всерьез считать, что вся эта куча дерьма нужна для того, чтобы эти редкие люди не оказались в одиночестве, в "безвоздушном пространстве"? Да ни в коем случае. Куча нужна, прежде всего, тем, кто ее произвел.

Особенно меня "привлекают" в этой куче два "социальных типа". Первый - это деклассированные элементы, интеллигенты, которые давно разучились что-либо делать, осели на дно и готовы принимать подачки от любого, кто готов их давать. Причем, взаимоотношения между людьми здесь таковы, что слово "интеллигент" совсем даже и неуместно. Это, скорее, образованный человек, превратившийся в... не знаю даже, кого. А второй "социальный тип" - это те самые маленькие, бестолковые крысята, которые ломали стулья на твоих концертах. По отдельности каждый из них жалок, а все вместе они могут представлять из себя весьма дееспособный коллектив.

Я потому и написал наше "заявление", что до меня дошло, как до жирафа, что "рок-движение" действительно дошло до того самого конца, о котором несколько лет назад говорил Илья Смирнов. "Вот и граница литовская, до которой тебе так хотелось добраться...". Вот и сидит горячо любимый мною человек Егор Летов рядом с откровенными людоедами, и говорит о том, что "нам ближе всех баркашовцы и красные бригады", а за его спиной тысячи крысят "_________".

А теперь я тебе скажу, что я действительно думал про Романа Неумоева в тот момент, когда по поводу его персоны шли ожесточенные споры. Может быть, я ошибаюсь, говоря такие слова про твоего друга, но уж в любом случае я тебя не обманываю и не стараюсь подвести логическую базу под какие-то выводы. Просто именно так я его и воспринимаю. Меня совершенно не волнует, является ли Роман Неумоев антисемитом. В песне "Убить жида", скорее, действительно имеется в виду "убить в себе что-то нехорошее". Но меня это совершенно не волнует. Меня совершенно не волнует вопрос о его искренности, потому что, с моей точки зрения, этот человек является клиническим мудаком и на конкурсе мудаков займет второе место по той же самой причине. Когда-то давно, когда я даже не знал про его существование в природе, он позвонил мне и позвал "Среднерусскую Возвышенность" на панк-фестиваль в Тюмень. Честно говоря, я не помню, что он говорил, но точно помню, что у меня очень быстро возникло ощущение, что этот человек - полный идиот и с ним ни в коем случае нельзя связываться не только по делу, но и вообще по жизни.

Поскольку это скорее беда, чем вина, то я, естественно не стал ему этого говорить, а просто сказал, что я не хочу сам решать вопрос о такой далекой поездке и рекомендую ему позвонить Свену Гундлаху.

Через десять минут мне звонит Свен и спрашивает: "Слушай, что это за мудак мне только что звонил?"

Я вдруг подумал, что на самом деле Роман Неумоев является классическим представителем рок-движения в России. И эта мысль поразила меня своей правдивостью.

"Что тебе снится, блуждающий биоробот?"

Мне ничего не снится, потому что я не сплю. Я лежу и думаю о Романе Неумоеве, как о характерном представителе отечественного рок-движения.

Когда-то я переводил интервью с Питом Тауншендом, гитаристом и основным автором "The Who". Я никогда не любил их музыку, но почему-то всегда испытывал к ним уважение. Причем, там достаточно одной фотографии, чтобы понять, что здесь все сделал не тот, который поет, а именно этот, носатый. И меня всегда удивляло несоответствие его приятнейшей физиономии тому, что он произвел на свет.

Так вот, в этом интервью он произнес слова, которые я тогда понял умом, но совершенно не оценил по ощущениям: "Больше всего меня раздражает та энергия, мастерство, деньги, пот, которые мы вложили в такую пустую, претенциозную ерунду... Понимаете, я был одним из авторов рок-идеологии конца 60-х - начала 70-х. Я был одним из ее аналитиков. Я контактировал со всеми журналистами... мы садились и придумывали, что такое рок-н-ролл в терминах пост-Вудстока, и при этом были совершенно напыщенными, видя в роке путь освобождения от всего этого дерьма... А в конце 70-х я вдруг увидел, что то, что я сделал, намного хуже, чем то, что сделали президент Маркос, Нориега, Адольф Гитлер и Ева Перон вместе взятые. Я создал эту новую иерархию рока, как нечто могучее и важное, но в то же время не сделал ничего полезного или заслуживающего внимания. Я вдруг осознал: "Господи, ты уже не можешь с этим справиться! Это было мое наследие - и я его ненавидел, ненавидел самого себя".

После этого он на несколько лет "ушел в штопор". И я не только не осуждаю его за это, а, напротив, считаю, что этот человек достоин всяческого уважения. Человек, который смог все это осознать и произнести эти слова: "пустая ерунда". Это настоящий "орел-мужчина", оказавшийся вдвойне орлом, потому что он потом смог выйти из штопора, сказать, что "я никогда не наслаждался молодостью и всегда знал, что есть что-то еще", и заняться какой-то спокойной, осознанной деятельностью.

Именно эти слова - "пустая претенциозная ерунда" - абсолютно точно подходят практически ко всему, что породило наше "рок-движение". А во многих случаях, в частности, в случае "Урлайта", "Контркультуры" и "Пиноллера", это не только "пустая, претенциозная", но еще и вредная ерунда, потому что, с моей точки зрения, там есть масса вещей, которые вообще не должны никому попадаться на глаза, а особенно детям. Поэтому в качестве "оргвыводов" я бы лично поступил по-простому. "Урлайт" был громоотводом - и за это ему еще можно что-то простить, так что об "Урлайте" надо просто забыть навсегда. А "Контркультуру" и "Пиноллер" нужно сжечь. Как пустую, претенциозную, вредную ерунду. И особенно это относится к "Пиноллеру", потому что у этого издания снизу торчат козлиные ноги, а сверху - рога. Хотя вряд ли стоит тратить спички на то, что откинется и само по себе.

Читаю - и сам удивляюсь: "Совсем озверел Черный Абдула - ни своих, ни чужих не щадит..."

Я, конечно, далеко не Пит Тауншенд, но мы тоже к чему-то стремились, и нам тоже кто-то смотрел вслед. Я даже знаю двух людей, которые говорили, что они "учились" на моих статьях /один, правда, при этом был изрядно пьян и наверняка этого не помнит/. Первый из них регулярно звал меня на всякие концерты и говорил при этом: "Мы живем живой рок-н-ролльной жизнью..." Я вяло улыбался в ответ, но наиболее естественной моей реакцией на эти слова был бы гомерический хохот. А потом он написал огромный бессмысленный труд по рок-прессе, который, с моей точки зрения, можно сдать в макулатуру сразу, не читая.

Со вторым было, мягко говоря, "еще хуже". Я тут недавно тряс его за грудь и угрожал ему немедленной расправой. И даже сам только потом понял, что я так "расходился" не из-за того, что он бил бутылки в клубе после концерта, кидая их со второго этажа на первый, а из-за тех слов, которые он произнес несколько лет назад. Это я сам с собой хотел рассчитаться. И еще неизвестно, смог ли бы я остановиться, если бы он чисто внешне был хотя бы чуть-чуть больше похож на меня. Я бы схватил его за бороду и за волосы и ...нул головой об стенку, чтобы хотя бы увидеть, как течет его кровь.

Тауншенд был совершенно прав. Только ему и в страшном сне не могло присниться, что все это может дойти до такого дикого уродства, как у нас.

Я когда-то высказывал свое недовольство по поводу того, что последний альбом "Ноля", "Полундра", получился такой мрачный и там так много матерных слов. Но тут иначе и не скажешь: "Ну что, допрыгались, уроды, ёбаные цари природы?"

Весь мой организм трясется и я повторяю про себя: "Слизняки, мразь, все утопили в дерьме, все. Вас надо убивать, чтобы природа больше не видела этого позора. Дайте мне огнемет - и я уничтожу все это собственными руками. Или лучше дайте мне лом и лопату и наложите епитимью - копать конаву до Эгвекинотской бухты, моего любимого места на земле. И когда я докопаю до океана, вспыхнет огонь - я войду в него, и все исчезнет."

И Это я еще отдуплился только по поводу "рок-движения". Есть еще и другие, не менее достойные объекты. Например, "демократическое движение". А я его знаю ничуть не хуже, я с этой публикой долго общался еще тогда, когда она не была "на коне" Мы с Ильей когда-то были весьма активными персонажами в клубе "Избиратели за перестройку" Свердловского района города Москвы. Была такая ситуация, когда избирательская комисия выносила меня с участка "за руки, за ноги" в совершенно прямом смысле, хотя я при этом был официально зарегистрированным доверенным лицом кандидата в депутаты и по закону мое тело было неприкосновенным. Слава Богу, что моего кандидата все-таки не выбрали в Моссовет, и мне не пришлось с ужасом наблюдать за его поведением в этих "сферах". Единственным результатом нашего появления на избирательном участке было то, что мы все-таки показали козлам, что "не все коту масленица", а этот результат, пожалуй, даже можно признать положительным.

Но публику демократическую я хорошо изучил. Я не имею в виду тех, кто чем-то помог и тут же спокойно ушел в сторону. Это были, как правило, очень милые люди. А вот те, для кого это стало образом жизни, это уже совсем другое. Это, пожалуй, еще более убогое зрелище, чем "рок-движение". Там при полном отсутствии "огня" хотя бы "перец" какой-то присутствует, а тут...

А что касается более позднего этапа, "Выбора России" и тому подобного, то тут все настолько карикатурно, что я даже не вижу особого смысла говорить что-то по этому поводу.

На самом деле, я напоминаю себе девушку из фильма "Забриски Пойнт", которая в финале едет и представляет себе, как она взрывает "всю эту контору", а за кадром звучит "Careful with that axe, Euqeue".

В результате всех этих мыслей я, по-моему, понял, какая связь существует между ницшеанством и фашизмом. Мне всегда казалось, что ницшеанство было притянуто к фашизму за уши, совершенно искусственно. Ну какая может быть связь между убийцами и нежнейшим, ранимейшим поэтом? Я не говорю, что он его породил, ни в коем случае нет. Он копался в человеческой природе в полном одиночестве и хотел найти в самом себе какую-то точку опоры во всем том ужасе, который он увидел. Но я понял, что настоящий, идейный фашист - не "шестерка" и не стопроцентный циник вроде Жарикова; а именно идейный, которому это вошло в плоть и кровь - это нежный, ранимый, совершенно одинокий человек, которому хотелось любви, чистоты, всего самого лучшего, а мир оказался совсем не таким, и это его настолько ранило, что в душе у него загорелся пожар, который уже невозможно потушить. И он инстинктивно ищет огня - огонь все решит, огонь очистит, "в огне брода нет". Он пошел к огню и запел о "легконогом танцоре". И ему стало чуть чуть легче. Но вот в этот самый момент он превратился в людоеда. Обезумевший поэт, превратившийся в людоеда - это одно из самых страшных животных на свете. Ему нечего терять, он инстинктивно ищет свою смерть, и его уже ничто не остановит.

Странно все это. Но вот и получился у меня портрет: нежный, ранимый, совершенно одинокий человек... Обезумевший поэт, превратившийся в людоеда. Егор Летов. Может быть, я ошибся, "Чужая душа потемки". А может быть, в чем-то я и прав.

Самое интересное, что после всего этого я вдруг стал вспоминать те моменты своей биографии, в которые я, как мне казалось, вел себя как поэт /конечно, как поэт "по жизни", а не в прямом смысле этого слова/, и тут сделал для себя открытие, которое поразило меня, пожалуй, посильнее, чем сами мысли о том, что такое "настоящий, идейный фашист". Я вдруг увидел, что именно в эти моменты я, сам того не замечая, приносил людям больше всего зла. Я появлялся среди людей со своим горячим желанием, чтобы все было "либо "Ух!", либо никак", со своим "я не люблю, когда наполовину...", со своим "пой как птица, если не можешь не петь, если можешь не петь, не пой" /надо же, присвоил себе чужие слова, но это ничего/ и как бы всем своим видом демонстрировал людям, что, если они так не могут, то нечего и прыгать. А у людей далеко не всегда получается "Ух!", потому что это зависит не только от них самих, но и от судьбы, времени, места, чего-то еще. "Ух!" не получается, но есть какое -то свое маленькое тепло, которое их греет, помогает им жить. И в результате я, с одной стороны, появляюсь в стиле Деда Мороза - дарю подарки, глажу по головке, жалею, а с другой стороны, настолько внутренне высокомерен, что свое маленькое тепло от меня надо либо защищать, либо скрывать. А это, естественно, очень напрягает, и я сам же делаю так, чтобы при всем признании моих заслуг, меня внутренне, на уровне инстинкта, все равно воспринимали как чужого.

А бывало еще хуже. Бывало, что я вдруг выхватывал взглядом какого-нибудь человека, которого я вдруг признавал себе равным /как бы подсознательно подразумевая, что все остальные хорошие ребята, но слабы по жизни/ и начинал вокруг него отираться. А человек до этого жил в какой-то среде, которую я как бы заранее признал гнилой и ненастоящей, и у него с этой средой были какие -то человеческие связи, которые его грели. А я своими "шагами командора", сам того не замечая, рву эти связи. И единственным реальным результатом моего появления становится то, что человеку было больно, а стало еще больнее. Теперь мне почему-то хочется нехорошо улыбнуться и сказать: А ведь я не очень-то об этом и жалею. В некоторых случаях - да, а в некоторых я бы и сейчас повел себя точно так же.

Хотя на самом деле я ведь общаюсь со всей этой "ненастоящей" средой не для того, чтобы утверждать там свои жизненные принципы, а потому что, несмотря на все мои страшные мысли о том, в чем они топят то, чем я жил, мне приятны их физиономии - каждого в отдельности - и я тоже "греюсь" около них, поэтому тот самый огонь, который я только что звал, был бы самым большим несчастьем в моей жизни.

Мне как-то сказали, что все, что я когда-либо писал, можно однозначно узнать по цитатам из Саши Башлачева, которого ты, по -моему, ценишь не меньше меня. Я и сейчас опять пытаюсь прикрыться его словами: "Жизнь, она не простит тем, кто думал о ней слишком плохо..." Мне почему-то инстинктивно хочется отделить эти слова от последующих, но этого не стоит делать, потому что последующая строчка неразрывно связана с предыдущей:

"Жизнь, она не простит тем, кто думал о ней слишком плохо.

Баба мстит лишь за то, что не взял, что не принял любовь."

А еще я, наверное, зря разорвал цитату из Высоцкого:

"Я не люблю, когда наполовину

Или когда прервали разговор

Я не люблю, когда стреляют в спину

Я также против выстрелов в упор..."

Я долгое время недооценивал этого человека как автора, а теперь мне иногда кажется, что он, хотя и умер, протягивает мне руку и помогает в самых странных ситуациях. Я произношу слишком много слов - и это, наверное, мешает понять, что же я хочу сказать. Поэтому я повторю еще раз главный "вывод". Хотя какие могут быть в жизни выводы? Это всего лишь ощущения, которые, конечно, нельзя считать истиной. И тем не менее. Если жизнь кажется тебе слишком плохой, ты сам для себя можешь решить вопрос жизни и смерти. И я с большим уважением отношусь к тем, кто выбирает смерть. Их уже действительно поздно жалеть. Можно жалеть себя, если тебе не хватает этого человека. А его надо было жалеть тогда, когда он был живой. Но уж тем более не стоит решать вопрос о жизни и смерти за кого-нибудь другого. Пусть каждый сделает это самостоятельно.

Постскриптум. Я тут распространялся по поводу того, что многое из нашего наследия стоило бы сжечь. Стоило бы, это уж точно. А вот что касается "Все идет по плану", то тут уже речь идет о совсем других вещах. Меня многие упрекали в том, что, заявив о прекращении производства и продажи этих пластинок, мы не довели до конца того, о чем заявили: не изъяли из магазинов того, что там лежит на реализации и не уничтожили остатки тиража. На счет уничтожения вообще вопрос не стоял. "Все идет по плану" - это произведение искусства, и я бы никогда не позволил себе его уничтожить. Другое дело, что за этим вдруг встал вопрос о чьей-то жизни и смерти, а я хочу /еще раз повторю/, чтобы каждый имел возможность решать этот вопрос самостоятельно - и это главное мое желание, все остальное потом. Так что пускай "Все идет по плану" лежит под замком до тех пор, пока этот вопрос не будет "снят с повестки дня". А что касается изъятия из магазинов, то изначально в этом заявлении было сказано о том, что мы это сделаем, но потом я показал текст одному своему товарищу - и тот опечалился и сказал: "Ты знаешь, когда Ганелин уехал из СССР, его пластинки тоже изымались из магазинов, и это было ужасно некрасиво. Не надо этого делать". И я выбросил из текста фразу про изъятие. Хотя Андрей Богданов уже готов был садиться в автомобиль и ехать по магазинам. И я никогда ему этого не забуду, потому что далеко не каждый директор фирмы способен решиться на такой шаг.

БОРИСУ ГРЕБЕНЩИКОВУ

Года два назад один из моих лучших друзей позвонил мне по телефону и говорит:

- Вчера по телевизору показали концерт Гребенщикова...

- Ну и как? Понравилось?

- Ты знаешь, настолько понравилось, что я не выдержал, открыл бутылку водки и выпил ее всю сам.

Это был концерт, на котором, в основном исполнялись песни, вошедшие потом в "Русский альбом". Поскольку дружок мой записал этот концерт /хотя и не сначала/, потом мы смогли устроить коллективный просмотр /втроем/, и при этом полностью согласились с первоначально высказанным мнением. Что, естественно, сопровождалось распитием еще нескольких бутылок. Бутылки - бутылками, но песни нас действительно очень тронули, хотя до этого я долгое время с некоторым подозрением относился к позднему "Аквариуму". При этом голова моя давала к песням различного рода комментарии, а душа совершенно отказывалась эти комментарии принимать.

Например:

"Что же мы? До сих пор все пьем эту дрянь, цапаем чертей за бока..." Уж кто бы говорил.

"Отпусти мне грехи первым взмахом крыла..." Вот она, чисто Гребенщиковская халява.

И так далее.

Потом я несколько раз пытался объяснить и самому себе, и другим, почему мне так нравятся песни, которые явно не являются до конца искренними.

Такое ощущение, что я пришел в церковь и увидел там священника, про которого я знаю достаточно много биографических подробностей. Он читает проповедь, а мне все хочется сказать:

- Но ведь ты же обманываешь их, священник. Ведь ты же, на самом деле, совершенно не такой, каким сейчас кажешься. Ведь ты же достаточно слабый человек, ты часто совершал проступки, за которые должно быть ужасно стыдно, много лет назад ты вообще повел себя так... Как же ты можешь петь про "чистую звезду"? Ведь все в нашей жизни получилось совсем не так...

- Но ведь ты же веришь мне? Разве нет?

- Верю, ... конечно, верю, хотя и не могу понять, почему...

- Конечно, веришь. Ты сидишь, пьешь эту водку и плачешь пьяными слезами, потому что тебе всегда больше всего на свете хотелось дойти именно туда, "до чистой звезды". А получилось все совсем не так. Получилось, что ты сам же все и топил... сам знаешь в чем. И тебе ужасно стыдно об этом вспоминать. Тебе бы хотелось вернуться назад и все изменить, тебе бы вообще хотелось изменить жизнь, потому что она оказалась не такой, как ты этого ожидал. Но она оказалась именно такой - и с этим уж ничего не поделаешь... Но ведь душа твоя все равно смотрит в ту же самую точку. Тебе все равно кажется, что ты ее видишь, хотя умом ты уже не веришь, что туда можно дойти. Но душа твоя все равно этого никогда не поймет. Она всегда будет смотреть и идти все туда же, не обращая внимания на то, о чем думает твоя глупая голова. И в этом, наверное, твое счастье... И мое тоже. И ты интуитивно чувствуешь это, поэтому и веришь мне несмотря ни на что...

- Верю, священник, конечно верю. Я никогда не приду к тебе исповедоваться, но если вдруг когда-нибудь меня снова спросят: "Что ты думаешь о Борисе Гребенщикове и его творческом пути?" - я подниму стакан и немедленно выпью за твое здоровье. Будь здоров, дорогой, спасибо тебе за то, что ты есть на свете, а все остальное...

ВЛАДИМИРУ ШИНКАРЕВУ

Мне ужасно стыдно, поэтому этот разговор я начинаю как бы "в спину". Мне ужасно стыдно, хотя еще позавчера я прислонял голову к твоему плечу, и ты для меня практически не призрак - даже слово "призрак" произносить как-то глупо - а совершенно реальный человек. Просто ты, наверное, единственный мой знакомый, который никогда не говорил того, с чем я был бы не согласен, и толкать тебе свои мысли о жизни как-то глупо и нелепо.

Но почему-то мысленно я в данном случае все равно обращаюсь именно к тебе. Ну, так уж получается.

Когда вы с Митей приезжали в Москву, мы все стояли в темном дворе перед клубом и обсуждали всякие грустные вещи - про то, что книжка не выходит, про эту самую акцию с участием Егора Летова, про квартиру твою "новую" /"Какая разница, есть ли в Аду телефон? Все равно там жить невозможно..."/ И ты тогда спросил: "Как же жить-то будем?" Конечно, это был вопрос не ко мне, а просто риторический вопрос, обращенный в пространство, но это тот самый вопрос, на который я все время сам себе отвечаю, поэтому во время этих разговоров ты как бы постоянно присутствовал где-то рядом и в результате я обращаюсь именно к тебе. Ведь ты же "главный", а на такую тему всегда хочется разговаривать с самым главным, хотя при этом мне действительно ужасно стыдно.

Когда-то я шел по улице города Торонто рядом с замечательным и душевнейшим человеком Наташей Ярошевской, которая там прожила много лет, и вдруг она сказала: "Да, наверное, если здесь родиться, то можно все это любить..." Наверное, можно. Но Когда я представлял себе, что я вдруг поселяюсь там навсегда, мною овладевал самый настоящий ужас и страшное чувство пустоты. В нашей жизни ужасов, прямо скажем, хватает. Но вот чувства пустоты у меня все равно нет. Как сказала одна моя знакомая: "В моей жизни кругом одни обломы, но жить почему-то все равно интересно".

Только что было ужасно тоскливо и больно. И вдруг что-то в природе изменилось. Я иду по улице и не хочу садиться в трамвай, потому что в воздухе витает что-то такое хорошее, и идти мне легко и приятно. А в голове звучит песня "Свобода есть". И я представляю себе, как всякие разные мои знакомые, которых я очень люблю, и которых, на самом деле, очень много, начинают ей подпевать. Как будто мы все собрались в каком-то абстрактном пространстве, и каждый приплясывает по-своему, со своими характерными жестами, и поет:

"Твоя свобода внутри тебя

Твоя свобода внутри

Твоя свобода внутри тебя

Открой и посмотри..."

* * *