Олег Коврига

ЧТО Я ВИДЕЛ


Первой книжкой, которую я прочёл самостоятельно, была книга Бориса Житкова «Что я видел». Как всякий ребёнок, только что научившийся читать, я прочёл её много раз. Может быть, поэтому она стала для меня лучшим примером для подражания. А может быть, мне просто повезло, и первым же человеком, которого я встретил в «мире книг», оказался именно родной и близкий человек, Борис Житков. Когда лет через двадцать я прочёл воспоминания Чуковского, я подумал, что из всех русских писателей начала двадцатого века дружить мне больше всего хотелось бы именно с Борисом Житковым. Так что, наверное, повезло. И лучшего названия для воспоминаний, чем «Что я видел», придумать мне не удаст-

ся. Значит, придётся позаимствовать. Надеюсь, он бы не обиделся на меня за это.



КАК МЫ ШАБАШИЛИ

  1. ЗАГОРСК–76


В 76-м году я закончил первый курс МИТХТ (Московского института тонкой химической технологии им. М.В. Ломоносова) и в обязательном порядке должен был поехать в Студенческий Строительный Отряд. Я долго пытался отмазаться, но к счастью мне это

не удалось, и я всё же попал на стройку где-то под Загорском (теперь это Сергиев Посад). К моему удивлению, сам процесс работы на стройке мне очень понравился. В нём было что-то естественное и родное. Но студенты, за редким исключением, оказались народом ленивым и безответственным, так что следующим летом ехать в студенческий стройотряд я уже отказался.



  1. НИЖНЕВАРТОВСК–77

И тут мне опять повезло — я поехал шабашить в Нижневартовск. Не особо врубаясь в разницу между поездом и самолётом, на котором я самостоятельно летел впервые, я приехал в аэропорт за двадцать минут до старта, но самолёт почему-то меня дождался.

Самолёт — Сибирь — тайга — нефть… И я лечу туда один — на настоящую, а не студенческую шабашку! В общем, романтика и счастье.

Так оно на самом деле и оказалось. Никакого разочарования не было. И в тайгу я побежал при первой же возможности — бурундуков видел, на кедр за шишками лазил (у кедра, кстати, сучья начинаются довольно высоко, так что сначала приходится лезть по стволу, а потом сами сучья очень хрупкие и надо вставать на них осторожно). И в Оби плавал по утрам после ночных смен. А ночью мы иногда лили бетон, потому что бетонный завод днём работал

на местных строителей, а ночью — на нас. И, если заставить себя после работы пойти на Обь и поплавать, то спина потом болит намного меньше.

Жили мы в большой армейской палатке. В июле погода стояла хорошая и в палатке было вполне комфортно, а в августе почти всё время шли дожди и в палатке было сыро. Приходишь вечером, залезаешь в мокрую кроватку, подрожишь немножко, согреешь её. А

утром наоборот: надеваешь мокрую одежду и идёшь, как пингвин.

Потом начинаешь работать и согреваешься. Но, видно, тогда я был совсем здоровый парень и воспринимал это спокойно. Заболел я всего один раз и не сильно. Да и то скорее не от погоды, а от нервов и «Рубина».

Однажды ночью кто-то снял и утащил деталь то ли с автокрана, то ли ещё с какого-то механизма. После этого мы всегда оставляли одного человека ночевать в бульдозере. Настала и моя очередь.

Я, естественно, заснул (как это делали и все остальные) — и вдруг просыпаюсь от шума. Сначала просто вижу, что перед капотом возятся какие-то люди, а потом прихожу в себя и понимаю, что это один из наших начальников (не помню даже его имени, помню

только, что фамилия его была Воронцов) и местный прораб. Оба лыка не вяжут и то ли борются, то ли просто подпирают друг друга.

И этот прораб начинает мне парить мозги:

— Всё! Сегодня точно придут! Мои «штатские» мне доложили. А ты бери монтировку — и прямо монтировкой!..

В общем, они ушли, а я сижу дурак дураком и думаю: что толку от этой монтировки, если я всё равно не смогу людей монтировкой дубасить?.. Так больше и не заснул. Хотя никто, естественно, не приходил. А потом был укороченный рабочий день (потому что это была суббота) и баня. В бане разрешалось немного «поддать» — и мы купили тот самый «Рубин». По-моему, большего говна я в своей жизни не пил. А может быть, просто совпало: недосып, нервы и это говнище. В общем, я слегка заболел, но, слава Богу, ненадолго, и кроме моего друга Андрюхи Козырева и ещё пары человек про это никто даже не узнал.

Один раз наши начальники не уследили — после бани «аксакалы» (т.е. наиболее опытные участники нашей бригады) не смогли остановиться - и запили дня на три. Я видел такое впервые в жизни и смотрел на них с большим удивлением.

Оказавшись потом на Чукотке, я понял, что такое по-настоящему спаянная и дружная бригада и насколько при этом легче жить и работать. В Нижневартовске у нас была слишком разношёрстная компания, хотя сами по себе все ребята были хорошие, без особого человеческого дерьма. Какой-то не тот осадок у меня остался только от этого Воронцова, которого я не помню, как зовут. Но он появлялся редко, в основном был в Москве, а в самой стройке участия и вовсе не принимал.

Одним из моих постоянных напарников был Игорь Филатенков. В Москве он работал санитаром в морге. Когда сезон дождей затянулся, Игорь захандрил и решил лететь в Москву. А в ответ на вопрос: «Игорёк, а кто же работать-то будет?» — он кивнул на меня и сказал: «Вот. Чиполлино будет работать». Не знаю, с чего вдруг я стал мальчиком-луковкой в его безумной голове, но это прозвучало ничуть не обидно и все засмеялись.

Пару раз за сезон Игорь напивался и пел песню, которую я с тех пор никогда не слышал и помню из неё только два отрывка. В первом куплете были слова: «И кажется мне, что передо мной не люди, а звери…» А уже ближе к концу был примерно такой текст:

А мне бы пройти хоть сто дорог

Но если есть на свете Бог

Хотелось бы очень мне

До Бога добраться

Его б я спросил: Ты что натворил?

Когда я родился, ну где же ты был?

Когда я взрослел, ну куда ты смотрел?

Почему не вмешался?

А мне говорят, что Бога нет

Во всём виноват мой пьяный бред

И на семь бед один ответ

Один лишь остался…

Не знаю уж, чем меня так зацепила эта песня и какие свои таланты зарыл в морге Игорь Филатенков, но если бы мне вдруг сказали: «Олегушка, спой какую-нибудь песню. Одну» — я бы захотел спеть именно эту.

Там, в Нижневартовске, я, может быть, ещё не услышал в явном виде мысль о том, что «чем дальше от Москвы, тем меньше в людях дерьма», но что это именно так, уже понял.

Как-то в самом конце рабочего дня, в сумерках, мы ставили бордюр (бордюрный камень), и тут вдруг подходит какой-то местный парень и говорит: «Ребята! Я купил две бутылки «Вермута», а выпить не с кем. Выпейте со мной!» Мы с ним выпили, конечно, по-

говорили за жизнь, но были сначала очень удивлены, поскольку в Москве такого не встречали. А здесь это было вполне в порядке вещей.

В Нижневартовске мне впервые стали сниться «производственные» сны — когда, например, тебе снится, что ты ставишь бордюр, а он всё качается, качается и никак не выравнивается…



  1. ВЕРЕЯ–78

На следующий год нижневартовская бригада развалилась и я поехал шабашить в Московскую область, под Верею, в деревни Устье и Ревякино. Лет через двадцать с лишним в километре от Ревякино поселился Петя Мамонов. Но тогда я ещё не был с ним знаком, тогда всё это было ещё в «будущей жизни».

Костяк этой бригады составляли выпускники родного МИТХТ, которые до того многократно ездили в стройотряды. Коллектив у них был относительно сплочённый, и работали они хорошо, но стройотрядовская юность всё-таки не прошла даром для нашего командира Игоря Пруткина и его друзей. Комсомольско-дембельский уклон на этой шабашке был очевиден. Здесь была довольно-таки громоздкая иерархическая пирамида, на вершине которой находился командир — Игорь, в основании — «молодые», а между ними ещё человек несколько: бригадиры крупные и мелкие, мастер и, может быть, кто-то ещё. На каждом уровне был свой коэффициент, который сказывался не только на зарплате, но и на статусе человека в этом небольшом «государстве». Отношение к «молодым» было, конечно, не таким, как в армии, но лёгкий оттенок «дедовщины» присутствовал.

По-моему, для такого небольшого коллектива вся эта херня была совершенно лишней и создавала не совсем здоровую и не совсем рабочую атмосферу.

Но тогда я этого не чувствовал. Я и ощущал себя «молодым», не умеющим делать многих элементарных вещей. Особенно это касалось работы с топором. В Нижневартовске я редко держал в руках что-то кроме лопаты, лома, крючков для бордюра и трамбовки. Топором там работали другие. А здесь пришлось заниматься в том числе и тем, подо что мои руки никоим образом не были заточены.

Однажды мой бригадир (на тот момент) Валерка Русаков, глядя, как я пытаюсь что-то изобразить кривыми руками, спросил:

— Олег, ты в каком поколении интеллигент?

— В третьем, наверное… А что?

— Чувствуется. То есть, работаешь ты, конечно, хорошо… Но…

Так что оставалось только ударным трудом завоёвывать уважение наших дембелей. Что, в общем-то, мне постепенно удалось.

Однажды Игорь пришёл после какой-то встречи с местным начальством и устроил нам собрание-разнос. Начальство местное он, естественно, поил, поэтому и сам «принял на грудь» изрядно.

Но он был очень крепок и, не зная его, можно было и не понять, сколько водки уже употребил его организм. Разнос он устроил серьёзный. Досталось всем. В том числе нашему бригадиру Валере Рындину (который, кстати, был очень хорошим парнем).

— Рындин! Что ты всё за лопату хватаешься? Ты — бригадир!

Ты должен совсем другие задачи решать! У тебя есть Олег Коврига, который всё это сделает и без тебя. Ты ему для этого не нужен.

После собрания ребята смеялись и говорили мне:

— Все получили! Только тебя похвалили.

И я действительно был счастлив оттого, что мне удалось заслужить этот странный комплимент.

Один раз мы работали тридцать три часа подряд. Причём ночью, когда сил уже не хватало, надо было работать быстрее всего, чтобы освободить к утру какие-то там механизмы. Мы с моим другом Серёгой Самойловым стояли в кузове самосвала и кидали гравий из этого кузова в бетономешалку. Сил уже совершенно не осталось. А Игорь стоял внизу и смотрел на нас. У него не было бровей и ресниц и от этого его взгляд казался ещё тяжелее. Серёга

с трудом выдохнул:

— Всё! Если он сейчас не отойдёт, следующую лопату я кину ему в ебло!

Отошёл он или нет, я уже не помню. Наверное, отошёл.

Наконец этот марафон закончился. Перед обедом выдали по 100 граммов водки — и мы повалились спать. Потом вдруг кто-то нас будит. Серёга говорит:

— Нет! Работать сейчас не пойду ни за что!

Я всё-таки поднялся, но тоже был в полном ужасе от того, что уже опять надо работать. А оказалось, что нас просто будили на ужин.

Какое-то время я проработал на пилораме. Это была хорошая работа, чистая и приятная. А несколько раз по вечерам мы отвозили горбыль какой-то тётеньке и кололи ей дрова. Денег она нам не платила. Расплачивалась самогоном. Я тогда ещё не был особым поклонником этого дела (не то что сейчас!), но ребята сказали «Пойдём!» — и я пошёл. Эти дрова и самогон были нашим «леваком» и тайной. Игорь делал вид, что ничего не знает. Но в конце, когда он раздавал зарплату, Серёга Пантелеев, (организатор нашей работы за самогон) был сильно наказан материально. Кто-то, видно, на нас настучал.

Когда я туда приехал, чистых простыней не было, поэтому пришлось использовать чужие простыни, которые уже были грязнозеленоватыми от цемента. А чтобы не совсем зарасти грязью, приходилось мыться в речке. Так что из всех шабашек, на которых я был, эта была самой физически тяжёлой, самой неустроенной в плане быта и самой низкооплачиваемой.

Но в плане бесценного жизненного опыта она была очень полезной и своевременной.



  1. ЧУКОТКА

Разбивка на главы здесь будет совершенно условной. Конечно, про каждого конкретного человека больше всего будет сказано именно в главе, названной его именем. Но и потом про него тоже наверняка будет что-то написано. А с другой стороны, в любой главе может быть упомянут кто угодно и написано что угодно. То, что в этот момент почему-либо всплыло в памяти. Трудно упорядочить то, что живёт в твоей голове. Мне, к сожалению, не удалось сказать что-то про всех. Да и в названиях глав появились далеко не все имена, которые должны были там появиться. Но это ничего не означает. Например, главы «Гриша Листвойб» здесь нет, но, думаю, никто из ребят не усомнится, что… Короче, что я оправдываюсь?

В предыдущих частях уже встречались матерные слова. Но здесь их будет намного больше. На бумаге они редко смотрятся естественно. Но ещё более неестественно было бы заменять их какими-то другими, когда речь идёт о работе на стройке. Так что остаётся только предупредить.



КОСТЯ ЦОЙ


На Чукотку Костя поехал вовсе не из-за полярного коэффициента к зарплате, а из чистой романтики. В 1977 году начальником треста «Магадансельстрой» был какой-то очень дальний Костин родственник по фамилии Тэн. Когда Тэн приезжал в Москву, Костя

случайно встретился с ним, и тот рассказал ему про сопки, покрытые снегом, про то, как белухи в заливе прыгают… А Костя когда-то уже ездил на Камчатку, хотя, как я понимаю, не бригадиром, а рядовым шабашником. Но на Чукотку-то тоже хотелось посмотреть!

И Костя начал собирать бригаду.

Вырос он в подмосковном посёлке Барыбино, поэтому основу бригады составили Костины родные братья и барыбинские дружки. Недостающая часть будущего коллектива была набрана в Сандуновских банях, куда Костя регулярно ходил (и ходит по сей день)

по пятницам.

Первый раз поехали в 78-м году. Меня тогда с ними не было. Я появился в 79-м, когда бригада уже начала обрастать персонажами, которых приводили участники предыдущих шабашек.

Костя оказался очень хорошим бригадиром. Поскольку вырос он в деревне, с руками у него всё в порядке. А с головой всё в порядке от природы. И к людям он относится хорошо, поэтому Костю любили все: от простых работяг до бухгалтеров и начальников всех рангов. Так что успехи нашей бригады процентов на 50, если не больше, определялись не нашим ударным трудом, а грамотным Костиным поведением.

Каждый из нас, конечно, внёс что-то своё в это предприятие, и без каждого из нас, наверное, оно стало бы чуть-чуть другим. Но «бригада Цоя» всё равно осталась бы тем, чем она была. Единственный человек, без которого её бы не было вовсе, это Костя.

Может быть, нам повезло и мы случайно оказались все вместе. Но я думаю, что роль случая здесь не слишком велика. Просто «каков поп — таков и приход»!

При этом ему не приходило в голову ввести для себя «командирский коэффициент». Наоборот, он стеснялся того, что, в то время как мы все работаем, он ездит с местными (начальниками в том числе) на рыбалку. Хотя все, по-моему, понимали, что умение гра-

мотно организовать работу это намного более ценная вещь, чем умение работать руками или обычный трудовой энтузиазм.

Костя вообще отличался способностью думать в любой ситуации. Даже когда казалось, что «хрен ли тут думать? трясти надо!» Даже когда дело касалось работы обычным ломом.

Как-то нам с ним вдвоём пришлось долбить неудачно залитое бетонное зеркало. Глядя, как я с энтузиазмом, но довольно бестолково орудую ломом, Костя сказал:

— Олег, у тебя ещё сил много, поэтому ты можешь позволить себе отбивать по маленькому кусочку. А у меня уже сил меньше, так что я буду «медвежатником» и буду стараться отбивать большие куски там, где можно.

Костя всегда пытался научить нас делать как можно более квалифицированную работу и проявлять как можно больше самостоятельности. А в первые годы шабашек я именно этого больше всего и боялся.

Надо было оштукатурить стены и потолок в деревянном домике:

— Олег, возьмите с Манькой (про Маньку речь впереди) носилки, отнесите инструмент, а Манька потом вернётся.

— А штукатурить?

— А штукатурить будешь ты!

— Но я же…

В таких случаях Костя отвечал довольно грубо. Но именно он научил меня не боясь браться за любое дело, если это нужно. И сейчас мне это очень пригодилось. У меня было два главных «учителя по труду»: моя бабушка Тамара Васильевна Сегедина и Костя. Оба они любили повторять одну и ту же присказку, которую сейчас иногда повторяю и я:

— Глаза боятся, а руки делают…

Сначала я довольно часто обижался на Костю. Один раз даже развернулся и ушёл. Аж в горы, по-моему. Сейчас даже вспоминать стыдно. А лет через несколько мы абсолютно притёрлись друг к другу и всё было вообще отлично.

Один раз Костя не смог поехать, а бригада была готова, поэтому пришлось кому-то Костю заменить, и в качестве бригадира поехал Витя Сидоренко. Витя — очень хороший, трудолюбивый, сообразительный и интеллигентный парень, но Костиной бригадирской

«харизмы» у него, конечно, нет.

Для местных мы так и оставались «бригадой Цоя», так что и в этот год мы как-то более-менее успешно отработали «на старых дрожжах».

Потом Костя всё-таки приехал дней на несколько. Потому что скучал очень. «ССК-3», в котором мы работали (ССК — это Сельский Строительный Комбинат), оплатил ему дорогу в один конец. За второй «конец» он заплатил сам. На рыбалку съездил, с друганами пообщался и так далее. На стройке он в этот год не работал и бригадных денег, естественно, не трогал. Я был ужасно рад его видеть. Без него наша шабашка была существенно более тухлой. (Это вовсе не упрёк Вите. Упрекать его было бы столь же нелепо, как упрекать кого-нибудь, например, в том, что он не умеет сочинять стихи.)

И Косте было приятно, что я искренне радуюсь, и обидно, что для некоторых ребят сейчас уже Витя был начальником, а Костя как бы никогда и не был…

С Витей однажды произошёл случай, который мы регулярно вспоминаем как один из главных шабашных анекдотов. Ребята взяли у «штукатурок» краскопульт и отдали его, не слишком тщательно промыв после работы. Короче говоря, засранный был слегка краскопульт. Что, безусловно, недопустимо. И случилось так, что он нам снова понадобился. Пошёл Витя просить краскопульт. Не помню уже, на кого он попал: на бригадиршу Марью Васильевну

или на кого-то ещё. Это была супербригада во всех отношениях. И в труде, и «коня на скаку», и «в горящую избу», и на язык тоже.

Подходит Витя и тихо, интеллигентно просит краскопульт. Женщина слушает его, кивает. А когда он закончил, спокойно отвечает:

— Ага… Да я тебе скорее пизду дам, чем краскопульт!

Посрамлённый Витя, конечно, растерялся, не нашёл достойного ответа и ушёл без краскопульта.

Когда Марья Васильевна вышла на пенсию, она ушла из бригады на склад. Выдавала там инструмент и стройматериалы. При этом взяла на себя обязательство (по-моему, по партийной линии) больше не ругаться матом. Наш прораб, Петрович, от которого я узнал эту новость, очень веселился, рассказывая про такое замечательное перерождение человека. Я тоже еле сдерживался, чтобы не смеяться в голос, когда она при мне рассерженно говорила

кому-то:

— Я теперь матом не ругаюсь, но сейчас я тебе скажу!

А приехала она на Чукотку по комсомольской путёвке. Плыла на одном корабле с зеками, достраивавшими трассу Эгвекинот-Иультин. Всё жалась к своим вещам, боялась, что их украдут. А потом какой-то пожилой зек ей говорит:

— Не бойся, дочка. Здесь у тебя никто ничего не возьмёт.

В 79-м году я дней пять работал в их бригаде подсобником. Мы тогда оставались с Костей вдвоём. Костя закрывал наряды, а я «подсоблял» штукатуркам. Они меня тогда поразили своим мастерством, трудолюбием и колоссальной производительностью труда. Большинство мужиков по сравнению с ними реально «отдыхали».

Я, конечно, старался не ударить перед ними в грязь лицом, но иногда всё же случалось и опозориться. Попросили меня как-то удлинить ножку строительных «козлов». Что сделал бы нормальный рабочий? Взял бы дощечку и прибил к ножке так, чтобы она высовывалась на нужную длину. А я нашёл бобышку и прибил её к ножке снизу. «Козлы», конечно, обрели устойчивость, но времени я потратил неразумно много, не говоря уж о непрочности этой

конструкции. Добрые женщины ничего не сказали, но смотрели на меня как-то уж чересчур по-матерински. Я заподозрил какую-то лажу, но, в чём было дело, догадался только потом.

В другой раз Надежда Петровна (которая была у них бригадиром до Марьи Васильевны) поручила мне покрасить решётку под лестничными перилами. Я взял кисть и стал красить. Приходит Надежда Петровна:

— Олежик, деточка… Ёб твою мать! Извини, пожалуйста… Что же ты делаешь?!

И она показала мне, что надо делать в таких случаях: надо надрезать шкурку от валика, надеть на руку, как варежку, и этой «варежкой» обхватываешь прут и двигаешь туды-сюды. Производительность труда при этом многократно возрастает.

Потом она с нежностью рассказывала кому-то из моих местных приятелей:

— С нами сейчас мальчик из Москвы работает. Двадцатилетний… Студент!

Это было лирическое отступление, посвящённое русским женщинам, с которыми мне посчастливилось работать, и, которые, пожалуй, заслуживают намного большего уважения, чем большинство русских мужиков.

Костю, кстати, они все тоже очень любили. Думаю, что ему бы даже и краскопульт доверили. Хотя я уверен, что Костя, отдавая краскопульт, обязательно проверил бы, хорошо ли он промыт.

Он вообще стремился, чтобы мы работали, по-возможности, качественно:

— Надо стараться делать хорошо! Плохо само получится…

И это было одной из главных причин твёрдого авторитета «бригады Цоя» среди местных строителей.

Запланированных выходных на шабашке, естественно, нет и быть не должно. Иногда, правда, они возникают сами собой в результате отсутствия стройматериалов, электроэнергии или чего-нибудь ещё. Но такие выходные называются простоями. Чем лучше бригадир, тем меньше бывает таких «выходных».

Хотя один «святой день» у нас, как правило, был. «День строителя», второе воскресенье августа. Один раз такой день превратился почти в стихийное бедствие (об этом будет сказано позже). Но зато однажды было всё наоборот.

Воспользовавшись праздником, Костя забрал у местных строителей раствор-насос. Это такой агрегат, который закачивает цементный раствор из соответствующей ёмкости в напорную линию, которая, в свою очередь, может заканчиваться простым корытом, из которого будут брать раствор, например, на другом этаже, но может быть и оснащена эдаким говномётом, с помощью которого относительно опытный «говномётчик» может покрыть стены относительно ровным слоем раствора. При этом раствор бьёт в стену довольно мощно, частично отражается от неё — и вся твоя одежда, лицо и всё остальное постепенно тоже покрываются цементом. При этом, конечно, вспоминается анекдот:

— И вот, когда вся арена в говне, зрители в говне, оркестр в говне — выхожу я: в белом фраке и белых перчатках!

А нам нужно было оштукатурить подвал жилого дома и, поскольку требования к штукатурке в данном случае низкие, этот говномёт, как раз, был очень уместен. Но после этого следовало брать кисти на длинной ручке и затирать стены, чтобы они были не в каплях и подтёках, а более-менее ровные.

Днём меня послали на «разведку боем». Я должен был «присрать» (извиняюсь), а потом затереть стены в одной комнате, чтобы оценить, сколько времени у нас займёт весь подвал. Я затёр эту комнату за два с половиной часа. Все сказали:

— Да ну, ты там слишком уж эти стены вылизывал!

Ближе к вечеру мы «присрали» весь подвал и взялись за кисти. Вышли мы оттуда в шесть часов утра. Чем позже, тем труднее было затирать, потому что раствор уже схватывался и размывался всё хуже.

Уже под утро, затерев очередную комнату, я пошёл посмотреть, что там у остальных. Смотрю, Костя из последних сил налегает на кисть — и стена у него уже далеко не самая ровная. Я говорю:

— Костя, у меня усталость выражается в падении темпа, а у тебя в потере качества!

В ответ Костя выдохнул:

— Ебал я это качество!

Но это был, наверное, единственный случай, когда он высказался о качестве столь непочтительно.

После я помножил общее время нашей работы на количество людей и разделил на число комнат. Получилось, что один человек затирал комнату за два часа сорок пять минут. Моё самолюбие было вполне удовлетворено. Хотя к утру застывший раствор затирался дольше, но в этом подвале были две комнаты, существенно превышавшие по размерам все остальные. И одна из них — именно та, которую я затирал самой первой.

Советский человек не должен был получать слишком много денег, поэтому полярный коэффициент «2» распространялся только на зарплаты не более трёхсот рублей в месяц. Для того чтобы обойти этот закон и нормально заработать, существовало два механизма:

1. Система «мёртвых душ», то есть оформление на работу не только реально работающих людей, но также и каких-то других, не принимавших реального участия в данном процессе.

2. Работать сразу в нескольких организациях, не связанных друг с другом общей бухгалтерией.

Ни то, ни другое «родной стране» вреда не приносило. Мы всё равно получали деньги не за что-то вымышленное, а за реально сделанную работу. Просто шабашники физически работают не круглый год, а полтора-два месяца в году, поэтому могут и должны эти два месяца работать на износ, чего не может себе позволить человек, работающий на стройке всю жизнь.

Конечно, дружественные нам прорабы занимались приписками. Но хороший прораб должен делать это всегда, если он имеет дело с хорошими рабочими, заинтересованными в результатах своего труда. Независимо от того, шабашники это или местные строители. А у бестолкового прораба даже лучшие рабочие будут работать кое-как.

Однажды я невольно подслушал Костину беседу со Степанычем, прорабом из Амгуэмы.

Костя, естественно, хотел от него работы. Степаныч был прорабом совхоза «Полярник», который никак не был связан с ССК-3, в котором мы работали постоянно, — и тут мы могли реально повысить свою зарплату. Поэтому Костя вёл с ним беседы о жизни, и при этом они, конечно, выпивали-закусывали, поскольку других вариантов в таких ситуациях нет. А я почему-то копался в соседней комнате и, слушая их беседу, думал: неужели Степаныч не чувствует, что Костя ведёт себя как-то неестественно для себя, да и говорит неискренне. Ломала меня их беседа. И я сомневался, что Костя прав, затевая такие вещи.

Сейчас, когда за спиной уже нет ни Кости, ни кого-нибудь другого, кто решил бы за меня мои производственные проблемы, я обнаруживаю себя иногда в точно такой же ситуации. При этом как бы шлю Косте привет — и это меня утешает.

Конечно, Степаныч был далеко не лучшим собутыльником (в отличие, например, от нашего любимого Тогузаева Игоря Петровича), и о жизни Костя с радостью побеседовал бы с кем-нибудь другим. Но он был вполне адекватен, и Степаныч оставался доволен. А мы потом долго шабашили, в том числе, и на совхоз «Полярник» — и суммарный дневной заработок (чистыми) составлял в результате около 35 рублей в день. Притом, что в Москве я, как инженер, получал 105 рублей в месяц.

У Кости очень хороший голос. Пел он редко, но очень здорово:

Перед Вами, батенька, артист

Служитель музы Мельпомены

А я в театре имени «Ромэна»

Был самый лучший в труппе гитарист!

Иногда (обычно в конце сезона) мы хором исполняли «Марш коммунистических бригад»:

Сегодня мы не на параде

Мы к коммунизму на пути!

В коммунистической бригаде

С нами Ленин впереди!

Несколько лет мы строили кораль (оленеубойный пункт) в шести километрах от Амгуэмы. Одно из сооружений кораля — проще говоря, какой-то большой сарай — стояло прямо на обрыве. Когда мы начинали крыть крышу этого сарая, я сперва боялся и ползал на четвереньках, а потом ничего, привык и ходил уже спокойно, в полный рост.

Когда мы, наконец, его достроили, Костя встал на крыше, прямо над обрывом, и произнёс короткую речь:

— Това-ищи! Великая Октяб-ьская -еволюция, о кото-ой так долго гово-или большевики, све-шилась! У-а, това-ищи!

Когда мы разбирали старое здание эгвекинотского поселкового совета, я снял с него флаг. Это было старое заслуженное здание из дикого камня, построенное зеками. И флаг, который я снял, был уже совсем не красный, а бледно-розовый. Мы с Гриней Листвойбом демонстративно порвали его на портянки — и я видел, что не всем это понравилось. Пару осуждающих взглядов я поймал.

А портянки из флага, кстати, были очень хорошие. Мягкие такие…

Рядом со входом в контору ССК-3 висел мозаичный портрет Ленина. После ремонта портрет был, естественно, заляпан побелкой. Я взял обычную швабру и, стоя на лестнице, стал возить этой шваброй по физиономии Владимира Ильича.

ще, прямо-таки замер в восторге и закричал:

— И мне! Мне тоже дай!

Конечно, я не мог отказать другу, и он тоже получил свою порцию удовольствия, повозив шваброй по лицу вождя.

Пропуска в пограничную зону получены. Отпуска взяты. Время пошло. А билетов нет! Что непонятно, поскольку в июне должно быть всё наоборот: основной поток идёт не на Чукотку, а с Чукотки, на юг, в отпуска.

Костя говорит: «Собираемся и едем!» Мы послушно собираемся и едем в «Домодедово». Билетов нет. Но мы сидим спокойно. Мы сидим, а Костя бегает.

И через полдня мы действительно улетаем! Всей толпой.

В том же «Домодедово» Костя как-то разлил бутылку водки на одиннадцать человек. С одной попытки. Ровно!

В очередной раз мы пытаемся улететь из «Залива Креста», а самолёты всё не летают. Эгвекинотская бухта держит тучи в каменном мешке (а Эгвекинот это по-чукотски и есть «каменный мешок») и не отпускает их. А мы, естественно, пьём горькую с друзьями.

Водка на Чукотке была двух видов разлива: похуже — Магаданская и получше — Уссурийская. Кроме того, в Чукотском воздухе пониженное содержание кислорода (за что, собственно, в основном и платили зарплату с коэффициентом и надбавками), поэтому похмелье вообще бывало чудовищным.

И вдруг очередным утром мы с Гриней Листвойбом просыпаемся — и видим яркое солнце! На соседней кровати спит Костя.

— Костя, вставай! Поехали в аэропорт!

— …Бортов не будет.

— Да ты посмотри в окно, какая погода!

— Бортов не будет.

Бедный Костя едва открывает глаза, так что мы с Гриней понимаем, что и сегодня улететь нам не удастся.

Но самое интересное, что бортов действительно не было! Дул сильный боковой ветер — и самолёты боялись садиться. Такое тоже случается, хотя и редко. А на следующий день мы все улетели.

Иногда, понимая, что количество дел, которые мне предстоит сделать за день, явно превышает мои возможности, я думаю про себя: «Ну ладно, бортов всё равно не будет!» И точно: какое-нибудь из дел обязательно накрывается по объективным, не зависящим от меня причинам.

Надо сказать, что в Москве Костя практически не пил и не пьёт. И в отличие, например, от меня, склонности к алкоголизму не имеет.

Когда мы работали в Амгуэме на бетономешалке, я отвечал за цемент. Всё бы ничего, если бы цемент был нормально упакован. Но упаковка представляла собой три ряда по шесть мешков (т.е. всего 18 мешков), стянутых друг с другом стропами. Путь этих связок от производителя к потребителю был далёк и долог; при этом перегружали их по дороге раз пять, если не больше (завод — грузовик — железная дорога — пароход — грузовик — склад — опять грузовик — бетономешалка), так что рваных мешков было очень много, и к концу дня я был, мягко говоря, грязен. Чтобы не слишком часто мыть голову, я носил подшлемник от строительной каски, но уши у него завязывал сзади, чтобы было не слишком жарко. Душа

у нас не было, зеркала тоже, но под краном я, естественно, по-возможности мылся. И вот, иду я вечером на ужин, довольный такой, чистенький… А навстречу мне Костя:

— Грязнуля! Вымой уши!

Стропы от цемента прекрасно подходили для переноски мебели. Я привозил их с Чукотки в большом количестве. Но все они осели где-то у моих товарищей после многочисленных переездов - ни одной стропы на память не осталось!

Мы работали на мешалке в Амгуэме, а в шести километрах от нас, на корале, Костя принимал бетон. Там мы заливали бетонные «стаканы», в которые потом должны были вставляться сваи. Чтобы края «стакана» были ровными, поверхность горизонтальной, предварительно с помощью нивелира и рейки по краю опалубки в доску наживлялись гвозди, до которых и надо было лить бетон.

Это был уже август, полярный день с белыми ночами закончился, наступал вечер. Приехал самосвал. Водитель говорит: «Всё. Больше не грузим. Потом только съезжу за Костей и привезу его в посёлок».

А я что-то завёлся и кричу: «Нет, нет! Ещё одну точно успеем!» И ребята почему-то попались на удочку моего энтузиазма. Так что ещё одну машину мы отправили, чтобы она уж не ездила порожняком. Мы-то, конечно, успели до темноты. Но пока машина ехала до кораля, разгружалась — как раз, и стемнело. А на корале никакого света нет, кроме света фар того же самого самосвала.

Валя Цой смотрит на меня, разводит руками, смеётся… Короче, издевается, негодяй!

Наконец возвращается самосвал. Костя, кряхтя, вываливается из кабины. Ох, думаю, сейчас он мне скажет… А Костя смотрит на меня и тоже смеётся:

— Ковриганец! Я, конечно, всё понимаю… Но я замучился нашаривать в темноте эти ёбаные гвозди!



ЖОРА ЦОЙ и ВАЛЯ ЦОЙ


У Кости двое братьев. Старший — Володя, средний — Жора, ну а Костя — самый младший. Володя ездил на Чукотку только в 78-м году, так что с ним я почти не знаком.

А ещё у них есть дядя — Валя Цой, который по возрасту старше Кости, но младше Жоры.

Жора как-то говорит задумчиво:

— Отец у меня не пил, мать тоже не пьёт, а я вот люблю… И в кого я такой? Наверное, в дядю!

У Жоры был мягчайший, добрейший характер. Я не припомню, чтобы он на кого-нибудь повышал голос.

Он первым из нас начал дружить с чукчами. Идут они по тундре с Ильёй, бригадиром оленеводов, и Илья рассуждает о том, что это — тундра, а он, Илья — её хозяин. Через некоторое время Жора спрашивает:

— Илья, как ты думаешь, можно мне где-нибудь здесь, в тундре, поссать?

— Да! Я — хозяин, я разрешаю. Ссы, где хочешь!

— Илья, а ты в армии служил? (это уже в другой раз)

— Служил. Два года. Старший лейтенант.

Это он, конечно, врал. Но вот членом КПСС и депутатом Эгвекинотского райсовета он действительно был!

— Приеду первый километр — этот вопрос Исполкоме подниму.

(Первым километром был Эгвекинот, а Амгуэма — девяносто первым.)

— Какой вопрос, Илья?

— Почему тундра не везут?!

— Чего не везут?

На этот вопрос Илья уже не мог дать чёткого ответа. После этого он несколько дней шарахался пьяным по Амгуэме. Потом всё-таки уехал.

Вернулся он грустный, понурый…

— Илья, ты там вопрос-то поднял?

Машет руками:

— Ой, ругали меня, ругали…

— За что ругали?

— За потери…

(Имеются в виду потери оленей в стаде.)

Стыдно, конечно, но надо признаться, что пьяный он шарахался не без нашей помощи. В Амгуэме водку продавали только по субботам по одной бутылке в руки. Но у нас был запас, и мы меняли её на шкурки пыжика и прочие меха.

А Илья был добрейшим, трогательнейшим персонажем. Когда он только приехал из тундры, почему-то все руки у него были в занозах. Жора предложил их вытащить, но этому почему-то категорически воспротивилась жена Ильи (которая, кстати, по-русски почти не говорила).

Потом Илья просто так подарил Жоре волчью шкуру — причём, какую-то очень странную, экзотическую.

«Это маленький красный волка!» — говорил Илья, улыбаясь.

Если не было никакого аврала, по субботам устраивали банный день. Часов в шесть мы шли в местную баню. После бани был праздничный ужин из расчёта бутылка на троих. И за редчайшими исключениями эта норма строго соблюдалась. Всё-таки в первую очередь мы сюда работать приехали! Однажды мы вдруг после бани и ужина решили сходить посмотреть кино в амгуэмском клубе. Пришли, когда фильм уже начался, сели в темноте, и вдруг я слышу знакомый голос:

— Эта картина тундре видел!

В тундру иногда действительно привозили передвижную киноустановку. Но в другой раз Илья то же самое сказал, когда мы обсуждали фильм, который наверняка не демонстрировался в тундре. Жора потом смеялся:

— Это у него типа как «на хую видел!»

В Амгуэме с нами в общежитии жил Вася Москвитин. Вася работал, извиняюсь, долбоёбом. Он отвечал за сваебойный агрегат, который долго и упорно вбивал сваи в вечную мерзлоту. Потом на этих сваях делался цельномонолитный сейсмический пояс (ростверк), а на него уже ставился весь дом. Это и были знаменитые дома типа «Арктика».

Поскольку сон алкоголика краток и непрочен, иной раз Васе ночью не спалось и он шёл долбить сваи, благо ночь была полярная, белая. Остальные жители посёлка (в том числе и мы) были, мягко говоря, не рады этому, но разговаривать с Васей было всё равно что стучать по дереву.

Однажды после бани я с удивлением обнаружил, что мои трусы (грязные, притом!) исчезли. Позже они обнаружились на Васе. Перед этим он умудрился поссать в парной. А когда это выяснилось, спокойно ответил:

— А что? У нас в Забайкалье все ссут в парной…

В этот раз Васе нужно было продать кому-то небольшой тулупчик. Поскольку все остальные его посылали, Вася насел на самого мягкого — на Жору. И умудрился, всё же, его уговорить, поскольку Жоре, который зимой иногда ездил на охоту, такая вещь, в принципе, была нужна.

— Вась, скажи честно, ты его не спиздил случайно?

— Да ты что!!!

Вечером Валентин встретил Васю — уже готового вполне. Вася шёл и бормотал:

— Ну и спиздил… Ну и что…

Но мы не стали расстраивать Жору.

А на Чукотку я, кстати, попал именно благодаря Жоре. Он тогда работал в НИИПМ (Институте пластических масс) вместе с моим отцом.

При мне Жора ездил на Чукотку раза два или три. Как-то он сказал Вале:

— Всё. Больше, наверное, не поеду. Сил уже не хватает. А сачковать, как <...>, я не могу.

— А ты можешь не сачковать, а выбирать работу, как Боцман (Валера Осокин), например…

— Нет. Так я тоже не хочу…

И Жора перестал с нами ездить.

В 2005 году Жора помер. Первым из нашей бригады. Когда мы его несли, я слышал сзади беседу:

— Не надо, Вам нельзя!

— Да ладно! Хуйня всё это…

Кто-то пытался объяснить Косте, что ему нельзя нести этот гроб.

Валя у нас совсем другой. Умом можно понять, что он родился в 1938-м году. Но поверить в это очень трудно. Иногда мне даже кажется, что он не старше, а младше меня. Причём, не в плане какой-то несамостоятельности или инфантилизма. Ни в коем случае. А в плане мальчишеского задора, с которым он живёт.

На ранних шабашках, когда Костя ещё регулярно учил меня жить (и, повторю, правильно делал!) Валя над этим всегда веселился:

— Олежик, Олежик! Поди, спроси у Кости… (что-то). Тебе же всё равно пизды получать!

Однажды мы должны были залить бетоном площадку перед домом. Костя назначил меня старшим и уехал. Выравнивали площадку не мы, и под крыльцом была довольно здоровая яма. Я говорю:

— Придётся нам полмашины бетона в эту яму вбухать, чтобы вода под крыльцо не текла.

— Да ты что! Зачем?! Столько бетона! Пригладим немножко и всё.

По «званию» я был старший, но по возрасту — самый младший, поэтому настоять на своём при таком дружном общественном мнении я не смог. Приезжает Костя. Видит это безобразие — и, естественно, вставляет мне пистон! После чего мы начинаем таскать в яму бетон уже, хрен знает, откуда. При этом ходим по готовой стяжке. А уже вечер, все устали. Я смотрю на Валю. Он, конечно, тоже устал, еле лопатой ворочает. Но подмигивает мне, смеётся!

Мы переехали из Эгвекинота в Амгуэму. Уже пора спать, а Валина кровать завалена не пойми чем.

— Что ты тут, братец, на кровати устроил?

— Да-а-а... Видишь, какая у меня богатая кровать! У тебя вон, бедная совсем. А у меня богатая!

В другой раз я пришёл вечером и уселся на свою кровать, не переодевшись. Валя на меня смотрит и с совершенно серьёзным видом говорит:

— Знаешь, я сочинил стих.

— ?

— Однажды как-то раз бесстыжий КовригасЗалез со сраной жопой на матрас

Товарищи не раз просили: Ковригас! Не надо сраной жопой на матрас!

Ну, и так далее.

Мне нужно было найти компрессорщика. Вроде бы описание дома было более-менее чётким. Но… я его не нашёл! Тогда пошёл Валентин — и вскоре компрессорщик, естественно, появился. Вечером Валя, конечно же, резвился:

— Знаешь, какая у компрессорщика обстановка дома?! А какая у него жена красивая!

Обедать мы старались в столовой, но ужин готовили сами. Иногда и обед тоже. Этим занимался дежурный. Дежурили, естественно, по графику. Я ждал своего дежурства с ужасом. По мне было лучше выполнять самую тяжёлую и грязную работу, чем готовить.

Но меня выручал Валентин. Он учил меня правильно варить гречневую кашу и прочие, прямо скажем, нехитрые блюда.

Единственное, что я любил готовить и без Вали — это рыбу, которую Костя иногда привозил в больших количествах. Тогда я с радостью её шкерил (то есть разделывал), отдельно жарил свою любимую печёночку и молоки, отдельно саму рыбу, а уху мы варили, по-возможности, только из голов. Правда, всему этому я научился, естественно, не сразу, и в первый раз, когда Костя испытующе спросил меня: «Олег, а сколько ты в уху положишь лаврушки?» — я сначала даже не понял, о чём вообще речь.

Если была икра, то мы её отделяли от ястыков (плёночек, на которые она как бы крепится), солили и ели «пятиминутку». В ту часть икры, которая будет съедена нескоро, по-хорошему надо

было ещё класть буру и уротропин. Но такой премудрости мы научились далеко не сразу.

Это было гастрономическое отступление, посвящённое горбуше (которую, правда, на Чукотке не любили и считали «деревянной» рыбой), гольцу, кете, кижучу, нерке, чавыче и прочим видам красных рыб, воспоминания о которых будят во мне нездоровый

(а может быть, и здоровый) аппетит.

Как-то в отсутствии Валентина я решил порадовать ребят грибным супчиком. Специально накануне собрал в тундре грибов. Но время на приготовление я рассчитал плохо, так что, когда ребята пришли на обед, самого обеда, к моему глубокому ужасу, ещё не было! Слава Богу, столовая в Амгуэме в этот день была открыта, и меня даже никто не ругал. А уже на ужин все ели грибной супчик.

Если год грибной — грибов в тундре просто немеряно! Нужно просто выбрать место, встать на карачки и собрать сколько хочешь. Грибы эти, тундровики, очень похожи на белые, смотрятся изумительно, но это не совсем белые грибы, потому что срез у них быстро чернеет. А вот подосиновики, которые растут на побережье, это подосиновики настоящие, хотя осин рядом с ними я не заметил. Даже карликовых.

Первый раз, когда мы с Валей, заинтригованные рассказами о грибах в тундре, пошли на их поиски по берегу Эгвекинотской бухты, нам сначала показалось, что рассказы о чукотских грибах сильно приукрашены. Через пять минут бесполезного осмотра прибрежной тундры нетерпеливый Валентин воскликнул:

— Я меньше удивлюсь, если тут хуй вырастет, а не гриб!

Но потом мы убедились, что нас не обманули.

Как я уже говорил, в процессе работы на шабашке алкоголя мы почти не употребляли. Только в банный день. «Отрывались» уже после, когда пытались улететь из «Залива Креста». Иногда, правда, бывали залёты типа «дня строителя» или непредвиденного срыва году в 82-м, связанного с обменом водки на меха и вытекающими из этого большими тайными запасами магаданской отравы. Водку нам тогда возил шофёр Саня, который мучился от этой «общественной нагрузки», но не мог нам отказать и только ругался — и на нас, и на водку проклятую, которую, правда, любил не меньше других.

У Вали Цоя была совершенно чёткая граница перехода из одного состояния в другое — набрав критическую дозу, он всегда начинал петь:

Я знаю! Что ты уже дома!

И ты меня ждёшь на седьмом этаже!

Памятный День строителя в Амгуэме, когда мы все умудрились отличиться, закончился именно этой песней. Только мы с Костей угомонились и легли, наконец, спать, как с улицы донеслось:

— Я зна-а-аю! Что ты уже дома-а-а!

После этого мы никак не могли заснуть от смеха.

Последняя наша чукотская шабашка была в 1988 году. А в 90-м я случайно попал на шабашку в Канаду. Это уже совсем другая история, но оттуда я написал Вале письмо — и получил ответ! Как же мне было приятно читать это письмо там, в Канаде! Начиналось оно с цитаты из Есенина:

Я с радости чуть не помер

А брат мой в штаны намочил…

Я до сих пор его где-то храню. Почти как лирический герой Пушкина хранил письмо Татьяны.

С 88-го года я работал в ИНЭОС РАН (Институт элементоорганических соединений Российской академии наук). Два раза в день я проходил мимо Валиного дома: по дороге к институту от метро «Ленинский Проспект» — и обратно. Так что мы с ним регулярно случайно встречались по дороге. И у нас было правило: каждую третью встречу мы всё бросаем и идём выпивать. Потом суеты становилось всё больше, а в ИНЭОСе я появлялся всё реже (хотя я и сейчас там числюсь). Встретившись в очередной третий раз, мы уже не смогли сохранить верность традиции и разбежались в разные стороны. У обоих были неотложные дела.

В апреле 2005 года я устраивал концерт, посвящённый 50-летию Майка Науменко. Для меня Майковский «юбилей» — это в какой-то степени отчёт о проделанной работе, который я устраиваю раз в пять лет. Поэтому я старался позвать на этот концерт всех своих друзей, которые могли бы на него пойти. И Валентина я тоже позвал. И он пришёл! Пришёл с сыном, Петром Цоем, а сын Пётр пришёл с барышней — и как мне было радостно протаскивать

сквозь толпу на входе своего неугомонного братца!

После этого мы уже встретились только на Жориных похоронах. На поминках я пил мало, потому что вечером должен был садиться за руль. Валя выступал «за себя и за того парня», но до заветной стадии ему было далеко. Да вроде и неудобно. Хотя я уверен, что Жора был бы рад, если бы дядя исполнил на его поминках: «Я зн-а-аю! Что ты уже дома…»

На прощание Валя мне сказал:

— Ты, небось, не понял, что мы уже опять три раза встречались и не выпивали?! (На 50-летии Майка я тоже был за рулём.) А сегодняшняя встреча, естественно, не считается!



ВАЛЕНТИН ЧЕРНЫШКОВ


Валя Чернышков на стройке обычно работал без рукавиц. Но вовсе не потому, что руководствовался известной присказкой «в штанах — не ебля, в рукавицах — не работа!» Просто его руки с трудом влезали в стандартные рабочие рукавицы.

Чукотка была пограничной зоной СССР. Поэтому, чтобы купить билеты на самолёт, мы должны были сдать свои паспорта и приглашения «оттуда» в паспортный стол и получить пропуск в погранзону. Причём наш «Магадансельстрой» не имел права приглашать рабочих. Поэтому нас приглашала ВЧГРЭ (Восточно-Чукотская геологоразведочная экспедиция), которая уже там, в Эгвекиноте, после подписания соответствующих документов и прочих бюрократических процедур, командировала нас в ССК-3. В Москве пропуск могли выдать быстро, а могли тянуть месяц или даже больше. Году, по-моему, в 82-м для того, чтобы сократить время выдачи пропусков, мы приняли участие в переезде городского паспортного

стола. (Если бы не Костин менеджерский талант, мы бы ещё долго могли дожидаться «у моря погоды» в родной Москве).

Наша конкретная задача состояла в перевозке сейфов. Причём, это были не просто сейфы, а настоящие сейфы, ментовские, с защитным слоем из песка. Поэтому они были не просто тяжёлыми, а очень тяжёлыми. И тащить их по лестнице без всяких строп, просто на руках, было очень трудно. Кто-то из ребят не выдержал, сделал неловкое движение — и сейф упал Вале Чернышкову на большой палец руки.

Даже смотреть на этот разбитый палец было, мягко говоря, неприятно. Но по Валиному лицу было трудно понять, что это именно его родной палец мы только что изуродовали. И когда Валя стал объяснять нам, что нужно было делать, чтобы этого не случилось, он не кричал, даже не повышал голос, просто в его тоне сквозило лёгкое раздражение.

В 1979-м, когда я летел на Чукотку в первый раз, пропуск мне выдали позже всех — и я летел один. Это был не самый лучший этап в моей жизни, и в аэропорт Анадырь я прилетел далеко не в самом лучшем настроении. Дня три я ждал «борта» на «Залив Креста». При этом я оставлял вещи на лавке и уходил слоняться по окрестностям анадырского аэропорта. Но никто на мои вещи не посягал. Уже потом, в Эгвекиноте, кто-то из местных сказал мне:

— Здесь тебе не Москва! Здесь ты можешь кошелёк на улице оставить — и никто его не возьмёт. Вот только бутылку оставлять не стоит — её возьмут точно!

Когда я в первый раз увидел Эгвекинотскую бухту из иллюминатора самолёта, я… даже не знаю, как это выразить. В том же 79-м году, уже в конце сезона, улетая из Эгвекинота, я думал: «Неужели я этого никогда больше не увижу?» Мне даже снилось, что я опять лечу туда на самолёте — и это был счастливый сон.

Потом я ещё семь раз прилетал в Эгвекинот и уже совсем не так удивлялся, когда самолёт влетал в «каменный мешок» и летел между сопок над заливом. Это было уже не чудо, а как бы возвращение домой.

Но тогда, в 79-м году, это было настоящим чудом. И когда я, наконец, нашёл общежитие, в котором жили ребята, и открыл какуюто дверь — навстречу мне поднялся Валя Чернышков (кроме него там почему-то никого не было). Он протянул мне свои огромные руки и сказал:

— Олег! Здравствуй!

И было ясно, что он действительно очень рад меня видеть, хотя перед этим мы всего лишь раз виделись в Москве.

В юности Валя служил на флоте, поэтому кроме «дня строителя» у него был ещё один святой день: «день военно-морского флота». Тоже, по-моему, в августе. Он очень любил петь морские песни, хотя пел их редко, и вообще никогда ни в чём не был навязчив.

Голоса у него нет, слуха, может быть, тоже, поэтому пел он их довольно-таки фальшиво, но зато очень душевно, поэтому мне, например, очень нравилось слушать, как он поёт «Раскинулось море широко» и всякие другие песни.

Часть нашей бригады работала на прииске «Светлый» около Иультина. Сделав свою работу, они вернулись к нам в Амгуэму.

В северных районах теплотрассы идут поверху, в деревянных или бетонных коробах. И это естественно. Стоит ли долбить вечную мерзлоту, чтобы спрятать в неё трубу с горячей водой? Иногда эти теплотрассы успешно заменяют улицы.

И вот я вижу, как по этой улице идёт Валя Чернышков. Его походка напоминала полёт птицы удода. Руки его, большие-пребольшие, болтались по сторонам, придавая «полёту» некую устойчивость. А ноги жили самостоятельной жизнью. Но, тем не менее, он шёл к нам и улыбался…

Оказалось, что уже почти перед их отъездом на стройплощадку привезли кассеты для панелей. Кассета представляет собой мощную металлическую раму высотой метра три. Сверху к ней приварены рёбра, между которыми ставятся панели, чтобы они не падали. И такую вот кассету выгрузили из грузовика и сняли с неё стропы. Сначала она стояла устойчиво, но потом, видимо, песок где-то просел и она начала крениться. А Валя Чернышков копался как раз в районе её возможного падения. Кто-то увидел, что кассета падает — и закричал. Валя обернулся, всё понял и ухитрился как-то прыгнуть с насыпи и покатиться. В общем, когда кассета «ухнула» и прорубила своими рёбрами песок, Вали там, к счастью, уже не было.

После этого он купил бутылку водки и выпил её. И, судя по его «полёту», эта бутылка была, конечно, не единственной.

В конце сезона он сказал:

— Всё. Больше я не поеду. Это был второй звонок. Первый — помнишь, тогда, с сейфом? А третьего я дожидаться не хочу…

У поварихи из амгуэмской столовой был муж, Коля Суханов. Это был огромный мужчина, ещё намного больше Валентина. Он был неплохим дядей, но соображал довольно медленно, как древний травоядный ящер, сообразно своим размерам.

В тот самый день строителя, о котором я всё время упоминаю, в разгар событий на шум пришёл Коля, не понимая, что происходит и кого ему надо «мочить».

Я хорошо помню замечательную сцену: Валя Чернышков придерживает своими руками Колины руки, ласково смотрит ему в глаза и говорит:

— Коль, да ты что?! Не хватало ещё, чтобы мы с тобой к этому всему подключились!

И Коля так и не вступил в бой.

Валя, кстати, любил слегка заигрывать с его женой, поварихой. Впрочем, вполне невинно. Наверное, в этой энергичной и весьма небольших размеров женщине было нечто, привлекающее именно таких могучих мужичков, как Валя и Коля.

Однажды Костя собрал нас у себя в Барыбино. Для начала мы немножко поработали на строительстве Костиного гаража, а потом пили самогон, который он сделал из томатной пасты. К вопросу самогоноварения, как и к любым другим вопросам, Костя подошёл ответственно, так что самогон был вполне хорош.

В то время я как раз впервые столкнулся с КГБ. Ничего особенного не было, скорее даже удалось с минимальными потерями приобрести полезный жизненный опыт. Но нервы они мне потрепали. Поэтому, когда в процессе нашей гулянки Валя Чернышков вдруг обнял меня за плечи своими большими руками и спросил ласково: «Олег, дорогой! Ну как ты там?» — я вдруг заплакал и стал сбивчиво рассказывать Вале эту историю. Наверное, он не особо понимал, о чём я говорю, но всячески старался меня утешить.

С тех пор я, по-моему, таких вещей уже себе не позволяю. Отбиваться надо самому. И растекаться соплями при этом не стоит. А тогда я, наверное, вдруг почувствовал себя под надёжной защитой и расслабился. Как маленький ребёнок, которого обидели во дворе, но он сдерживается. А потом приходит мама — и он опять чувствует себя маленьким…

На Жориных похоронах Вали Чернышкова не было. Из наших «барыбинских» были только Костя и Светозар Тюрин. Мы сидели рядом с Валей Цоем и Светозаром, и я, конечно, стал расспрашивать его про Валю Чернышкова. Светозар как раз жил рядом с домом Валиной мамы.

— Последний раз видел его года два назад, когда дом его матери был ещё цел. Он иногда приходил и спал пьяный прямо на дороге. Я его поднимал и отводил к матери. А потом его сестра затеяла перестройку. Вела там сварку — и дом сгорел. С тех пор я его не видел.

Вот такой был грустный рассказ Светозара.

Я никогда не беседовал с Валей про его личную жизнь. На шабашке мы вообще редко всерьёз разговаривали на такие темы. В основном, шутили.

У Вали была когда-то жена. Может быть, она и сейчас есть. Но мне кажется, что за пределами шабашки его судьба складывалась довольно нелепо.

Я вдруг понял, что, наверное, именно Валя Чернышков является для меня собирательным образом русского человека — таким, каким я его люблю. Со всеми его положительными и отрицательными сторонами. И с нелепой судьбой в том числе. Хотя отрицательная сторона у него только одна — любовь к водке. И эту любовь я, к сожалению (наверное), тоже вполне разделяю.

У нас в бригаде Валя был одним из самых старших, и все, в основном, звали его «Палыч». Но для меня он почему-то был Валей, хотя я был самым младшим. Такие вещи получаются как-то сами собой, независимо от возраста.



СВЕТОЗАР ТЮРИН


Почему-то в моей голове не сохранилось никаких «анекдотов», связанных со Светозаром. Наверное, потому, что он очень сдержанный человек. При этом очень надёжный, умелый, трудолюбивый, сообразительный. Но особо не чудил. Хотя я уверен, что внутри себя он — чудило то ещё! Не мудило, дорогие товарищи, ни в коем случае нет! А именно чудило, которое изнутри распирает какая-то дурная или не очень дурная энергия. Но из кого-то она вылезает разными путями, а некоторые люди — их, по-моему, очень мало — умудряются эту энергию сдерживать. Именно это я и хотел сказать про Светозара.

В самом начале нашего знакомства, увидев меня с тазом, он спросил:

— Олег, а ты умеешь стирать?

Мне этот вопрос показался странным, ведь я шабашил уже не первый год. А Светозар, оказывается, предположил, что я не знаю, что перед стиркой бельё следует замачивать в порошке. И был абсолютно прав! До того я действительно просто яростно тёр бельё в мыльной воде, не подозревая о такой простой вещи, как замачивание.

Однажды Валя Цой и Светозар поспорили: А можно ли за час добежать вон до той сопки? В этом споре не было ничего принципиального. Спорили просто для интереса. И когда настал подходящий момент (наверное, это был простой), Светозар побежал.

Бежал он ровно, спокойно, особо не напрягаясь. Путь к сопке лежал не через болотистую часть тундры, а через каменистую – и, если мне не изменяет память, добежал он за пятьдесят минут.

Всё это время рядом с ним бежал представитель «жёлтой прессы», который забегал вперёд, фотографировал, шутил по-всякому. Конечно же, это был Валентин Цой!



ВОЛОДЯ КОБЫДОВ, он же МАНЬКА


Услышав крик «Манька!», кто-то из местных спросил:

— А что, у вас в бригаде и бабы есть?

— Конечно! Целых три: Манька, Светка и Валька!

Сергей Савельевич Раев, пытаясь рассказать кому-то про Маньку, говорил примерно так:

— Зда-а-ровый был мужик! Манькой почему-то звали… Хуй его знает, почему!

На самом деле, всё было просто. На мощном Манином плече (по-моему, левом) красовалась татуировка: «Машенька».

Маня работал на железной дороге, и дома у него на почётном месте стоял груз-гиря, который вешается на стрелку. С помощью этого замечательного спортивного снаряда Маня по утрам делал зарядку.

Обычно физически мощные люди имеют относительно спокойный характер. У Мани всё наоборот. Нервы у него поверху — и кричал он у нас на стройке чаще всех. Мы хорошо знали, что он ничего плохого не имеет в виду, просто нервничает. Но у большинства ребят тоже с темпераментом было всё нормально, поэтому ответная речь часто начиналась со слов:

— Манька, блядь!

При этом Маня тут же менял тон и с готовностью отвечал:

— Да. Манька – блядь!

В Амгуэме по воскресеньям в первой половине дня отключали электричество, поэтому подъём у нас был значительно позже. Но и туалет в общежитии при этом не функционировал, поэтому надо было идти в уличный. Это было замечательное сооружение. Дверей у него не было вовсе, а дверной проём выходил на тундру — и из него открывался прекраснейший вид на сопки и реку Амгуэму. Потом Валя Цой специально сфотографировал этот вид именно из

этого конкретного места — и фотография долго висела у меня в комнате.

В одно из таких воскресений я проснулся, посмотрел в окно и увидел, что Костя с Маней сосредоточенно бегают и сооружают нечто непонятное. Как бобры, строящие бобровую хатку.

Я мог ещё честно спать как минимум час, но, во-первых, очень хотелось писать, а во-вторых, было как-то неудобно, что ребята чем-то заняты, а я буду лежать и притворяться спящим. Оказалось, что они строили коптильню. Сама коптильня представляла собой деревянный короб объёмом кубометра два и стояла она на маленьком холмике. От неё вниз шла асбоцементная труба, зарытая в холмик сбоку. И заканчивалось это сооружение (вернее, начиналось) печкой, которая топилась ни в коем случае не дровами, а только опилками, которые не горят, а тлеют — и через трубу в саму коптильню идёт холодный дым. Процесс холодного копчения оказался долгим и довольно-таки напряжённым, и потом я ещё дней

десять мучился с этими опилками. Но результат был потрясающим. Костя привёз откуда-то очень много чира. Это белая рыба, живущая в северных реках. Мы закоптили её в нашей коптильне, и, помоему, я никогда в жизни не ел ничего вкуснее.

Красную рыбу мы тоже коптили. По общим меркам она, конечно, была очень вкусной. Но с чиром ни в какое сравнение не шла.

Когда мы вернулись в Амгуэму на следующий год, наша коптильня была уже доверху наполнена мусором.

Развешивая чира в новенькой коптильне, Маня, естественно, страшно нервничал:

— Валерка! Скорее! Ты что, не видишь?! Муха летит!!!

Это он кричал своему постоянному партнёру Валере Стяжкину. Валеру специально часто ставили в пару к нервному Мане, потому что он в этом плане был его полной противоположностью, и, когда Маня начинал орать, Валерка только снисходительно улыбался.

Он, по-моему, работал в Институте космических исследований и вскоре после шабашки должен был ехать на полгода в командировку в Антарктиду. Думаю, что Валера Стяжкин был идеальной кандидатурой для экспедиции на Южный Полюс. Но с тех пор я его, к сожалению, не видел, и как он съездил в Антарктиду, не знаю.

Кстати, на счёт мух Маня волновался зря. В чукотском воздухе пониженное содержание кислорода. Поэтому там намного хуже переносятся изменения атмосферного давления, которые бывают довольно частыми и резкими, потому что рядом два океана и атмосферные фронты гуляют по тундре туда-сюда. Хуже переносится и похмелье. Так что полярный коэффициент и надбавки люди там получают не просто так.

Но зато из-за вечной мерзлоты и низкого содержания кислорода там очень бедная микрофлора — и продукты, которые в средней полосе уже давно бы протухли, на Чукотке могут лежать довольно долго.

Вообще, Маня нервничал исключительно в тех случаях, когда дело касалось работы. К себе самому он относился совершенно спокойно.

В 78-м году Маня как-то неудачно прыгнул на бетонную плиту. Рентген показал, что у него трещина в пяточной кости. На ногу наложили гипс, и Маньку с этим гипсом оставили в больнице. Два дня он держался. На третий день ему стало совсем уже скучно и неудобно перед ребятами. Он срезал гипс перочинным ножом — и вернулся на стройку.

У нас на бетономешалке был аврал. Поэтому Костя выделил нам «приданные силы». В лице Маньки. Бетон возили несколько самосвалов, поэтому мы еле успевали заполнять бетономешалку. Иногда бетон скапливался в лотке, идущем от бетономешалки в кузов самосвала, и его следовало удалять оттуда скребком. Маня, в основном, кидал лопатой гравий, но иногда бросал лопату и шёл скрести лоток. Вечером он мне говорит:

— Ну, Олега, ты — король лопаты! А я иногда не выдерживал и за скребочек хватался, чтобы не подавать виду, что сил нет…

Я, конечно, был счастлив услышать такой комплимент от своего могучего друга. Но Маня старше меня лет на двадцать, и я хорошо понимаю, что, когда мне исполнилось столько лет, сколько было ему тогда, я уже, конечно, давно не был «королём лопаты».

И кроме того, я получил урок: к себе надо относиться спокойно и честно, а к товарищам, особенно младшим — по-доброму!

Спасибо, Маня! И комплимент, и урок я запомнил на всю жизнь.

Последний раз мы виделись, когда ездили к своим чукотским друзьям в Калужскую область. Туда и обратно нас везли в автобусе. Чтобы не скучно было возвращаться, на дорожку нам, конечно, выдали разных напитков. Но мы и там выпили немало, так что в автобусе ребята уже почти не прикладывались к напиткам. Только мы с Маней никак не могли угомониться.

А утром я проспал и не проводил в Тирасполь нашего друга Сергея Иваныча. И даже не смог вспомнить, когда уходил его поезд. Хотя накануне мне казалось, что я вполне свеж и прекрасно всё запомнил.



КОЛЯ ПЕТУХОВ


Коля — парень спокойный и обстоятельный. Не припомню, чтобы он на кого-то повышал голос или говорил что-либо с раздражением. Думаю, что для этого ему даже не надо было сдерживаться. Просто голова у него устроена вот таким правильным образом.

Запуск нашего чуда техники, бетономешалки непрерывного действия, в Амгуэме давался нам с трудом. Сначала мы долго долбили её отбойным молотком снаружи и — что самое неприятное — изнутри; пытались превратить эту окаменевшую помойку в рабочее место. Когда задача была более-менее решена, выяснилось, что мы не знаем, каким образом подключиться к электричеству. Коля сказал:

— Ладно, мужики. Работайте. Я разберусь.

Взял топор и ушёл. Потом вернулся со здоровым куском кабеля. И к нашему удивлению через некоторое время этот динозавр действительно ожил. В каком лесу срубил Коля тот кабель, я не знаю.

На день строителя заходит Коля в одну из комнат в общежитии, а там, понятное дело, ребята гуляют. Посмотрели на него — и налили полную жестяную кружечку водки магаданской. 350 граммов. Коля эту водку спокойно выпил и… И ничего! Абсолютно никаких изменений в его поведении в дальнейшем не произошло.

У Коли очень белая кожа и сильная аллергическая реакция на комариные укусы. Поэтому летящий комар был для Коли реальным врагом. В тундре и на речке комаров было полно. Но рядом, в посёлке, их почти не было. Не знаю, почему. Может быть, сдувало как-то. Но иногда что-то случалось — и происходили реальные налёты. Мы, конечно, все от них мучились, но Коля Петухов больше всех. Было видно, как парень страдает. Но ничего, терпел, особо не жаловался.

Коля работает в мастерских МАИ (Московского авиационного института). А я сотрудничал с типографией, которая арендует помещение возле ДК МАИ. И вот, я загрузился и пытаюсь выехать из типографии. А у ворот небольшая пробка. Выхожу из машины посмотреть, что случилось. Гляжу: Боже мой! Колька Петухов! Автомобиль УАЗ толкает.

— О! Олега! Как ты вовремя. У этой херни задняя передача не работает.

Вытолкали мы этот УАЗ, поговорили минуты три и разъехались в разные стороны. Потому что некогда! Но после этой жизнеутверждающей встречи я ехал — и улыбался радостно.



АЛИК МУРСАЛИМОВ


Квалифицированной работы Алик боялся, наверное, ещё больше, чем когда-то боялся её я. Зато по части лопаты, лома, носилок и тому подобного он был совершенно надёжен.

Мы работаем в подвале. В подвале темно и сыро. На улице дождь. Алик стоит у корыта с раствором и задумчиво смотрит в маленькое окошко под потолком:

— Дождь идёт… А мы на лыжах!

Тащим вверх по лестнице лист ДСП. Лист здоровый и тяжёлый, мы тащим его вчетвером, всё напряжено… И вдруг Алик начинает тихонько петь:

— Ну какой же праздник, если нету баб…

Мы буквально роняем этот лист и начинаем дико хохотать.

Однажды Алик залил себе в рукавицу горячий битум. Я капнул себе на ногу этим битумом ещё в Верее и с тех пор хорошо усвоил, как осторожно надо с ним работать. А тут — прямо в рукавицу… Алик морщился, пожимал плечами, недоумевая, как ему это удалось. Но терпел.

Дежурство на кухне для Алика тоже было серьёзным испытанием. Утром мы обычно варили какую-нибудь кашу. Алик долго сомневался, какую же именно кашу ему варить. Потом, наконец, решительно произнёс:

— Сварим манную. Она дешевше!

На Чукотку каждый из нас вёз по килограмму чеснока, килограмму апельсинов и по две бутылки водки московского разлива. Чеснок мы везли для себя, апельсины и водку — на подарки. Московская водка там была действительно лучшим подарком, поскольку по сравнению с уссурийской и особенно магаданской водкой она действительно казалась чудесно вкусным напитком.

Естественно, апельсины и водка были «неприкосновенным запасом». По прибытии на место всё это обобществлялось и хранилось у Кости.

В очередной раз мы сидели в анадырском аэропорту «Угольный», несколько дней ожидая «бортов» на «Залив Креста». Народ, естественно, скучал. Кости почему-то не было. И вдруг я вижу, как Алик достаёт водку из «неприкосновенного запаса» и решительным движением открывает её!

— Алик! Что ты делаешь?!!

Алик виновато смотрит на меня своими ясными глазами и говорит:

— Охота…

Не подумайте, что водка была «Охотничьей». В данном случае «охота» — это от слова хочется.

Когда Алик бывал пьян (на моей памяти это было, наверное, раз пять), он начинал целовать товарищам руки. Нас это, конечно, смущало и радости особой не доставляло, но у него это был совершенно чистый душевный порыв. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Многие люди в пьяном виде становятся агрессивными или проявляют себя ещё с какой-нибудь гнусной стороны. Я, например, со стыдом вспоминаю многие подобные эпизоды из

своей юности. Кто-то с возрастом это преодолевает, кто-то бывает изначально добрым. Но чтобы у человека в подсознании изначально была такая чистая любовь к ближнему, как у Алика, я видел первый и последний раз в жизни.



ИГОРЬ ПИКАН


В Москве Игорь был секретарём комитета комсомола какого-то института. Я встречал десятки комсомольских секретарей. Кто-то из них был полным дерьмом, кто-то — просто хорошим человеком, случайно оказавшимся не на своём месте. Большинство из них были обычными карьеристами. И я думаю, что карьерист — это далеко не самое плохое слово, если к нему не примешивается что-нибудь ещё.

Игорь, конечно, тоже карьерист. Но он не просто очень умный карьерист. У него потрясающее чувство видеть любую ситуацию с её самой смешной стороны. И если Игорь вдруг начинает радостно ржать, а ты не видишь ничего смешного, стоит оглянуться и по-

смотреть вокруг немножко другими глазами. Наверное, он заметил что-нибудь нелепое, стоящее того, чтобы над этим посмеяться.

В Эгвекиноте на стенах домов было несколько огромных картин с лозунгами. Не нарисованных, а выложенных камнем. Когда я увидел их в первый раз, я, конечно, оценил, насколько нелепо и маразматично они смотрятся. Особенно на фоне гор и Тихого океана. Но, может быть, даже и не улыбнулся. Игорь, увидев такой лозунг, пришёл в неописуемый восторг:

— А здесь есть ещё?

— Конечно, есть.

— Скорее, скорее покажи!

И я смеялся вместе с ним, как будто тоже увидел этот бред впервые.

Рядом со входом в контору оленеводческого совхоза «Полярник» в Амгуэме висела картина, изображающая чукчу, читающего Ленина. Этот шедевр был вполне достоин журнала «Крокодил» и при первом знакомстве над ним смеялись все. Не помню, был ли Игорь в Амгуэме. Но если был, то по достоинству оценил «эта картина».

Игорь был идеальным напарником — сильный, выносливый, умный, весёлый. При этом он чётко «работал на партнёра», то есть общался с каждым конкретным человеком так, как нужно было общаться именно с ним.

Один сезон с нами работал Боря Антипов. Шабашником он был не очень хорошим. Трудового энтузиазма у него не хватало. Парень он был, в общем-то, ничего, но коллективу, в котором он случайно оказался, Боря не соответствовал.

Он считал себя выдающимся учёным, которого неблагодарное человечество не оценило. Свои неудачи в научной карьере Боря связывал с жидомасонским заговором, хотя подозреваю, что и в научной области решающую роль мог сыграть всё тот же недоста-

ток трудового энтузиазма.

Поскольку по маме я тоже жидомасонский заговорщик, то с искренними антисемитами я стараюсь быть помягче, чтобы повысить их шансы прийти к более разумному образу мыслей. Тем более что Гоголь Николай Васильевич был антисемитом. А ведь это мой любимый писатель. Или мой друг-товарищ Мамонов Пётр Николаевич. Тоже антисемит (хотя и пытается это скрывать). Но при этом оба — гениальные люди!

Боря, конечно, гением не был и своими неудовлетворёнными амбициями ужасно мучил, в первую очередь, себя, поэтому я его как-то жалел.

Игорь же, будучи парнем практичным и циничным, к таким вещам относился просто. Он слегка присмотрелся к Боре — а потом начал его трудовое воспитание. Жёстко. Профессионально. Как опытный руководящий работник. Самое странное, что на Борю это

действительно подействовало просветляюще — работать он стал лучше! Довольный результатами Игорь похвалил его. Но Боря тут же задрал нос и расслабился, как будто ничего и не было!

Игорь, конечно, не расстроился, но слегка удивился:

— Надо же! Какие странные бывают люди: без пиздюлей, как без пряников. По-хорошему не понимают. Ну, ладно. Сам виноват. Ему же хуже.

Продолжение было очевидным.

При этом Игорь не вкладывал в свои действия никакого особенного душевного порыва. Это было просто разумное поведение человека с сильным характером.

Не знаю, как потом сложилась его судьба. Думаю, что он должен был бы стать большим бизнесменом. У него есть для этого все задатки. Надеюсь, что при этом он не разучился так же радостно смеяться, как тогда, на Чукотке.



СЕРГЕЙ САВЕЛЬЕВИЧ РАЕВ


Савельич был профессиональным строителем, и многие строительные работы делал очень хорошо. Но в первую очередь он был каменщиком. Кирпичи, блоки и прочие камни он клал с огромной скоростью и при этом очень ровно. Как правило, каменщику хватает одного подсобника, чтобы обеспечить мастера кирпичами и раствором. За Савельичем с трудом успевали двое. Когда он стоял на лесах и кричал: «Грязи! Грязи!!! » (имелся в виду раствор) — Сергей Савельевич Раев был настоящим королём.

Но когда дело не касалось стройки, это был нервный, пугливый и, прямо скажем, не очень сообразительный мужичонка (сейчас уже, наверное, дедок). Иногда он рассказывал анекдоты. Это были самые тупые детские анекдоты. Но когда Савельич, рассказав анек-

дот, начинал смеяться, трудно было не рассмеяться вместе с ним. Главное, чтобы он не понял, что ты смеёшься вовсе не над анекдотом, потому что обиженный Савельич — это уже… тоже, конечно, смешно, но лучше не надо!

Однажды он штукатурил стену. Штукатурил он хорошо, лучше всех в нашей бригаде, и все это понимали. Но тут кто-то из ребят (по-моему, это был Володя Сысоев) решил грубо пошутить:

— Ты что так штукатуришь херово? Смотри, какая стена кривая!

И тут же ему в лоб полетел штукатурный мастерок. Хорошо, что парень увернулся. Он имел все шансы остаться без глаза.

Савельич шуток не понимал. Чувство юмора и самоирония у него совершенно отсутствовали.

Как-то в субботу, после бани и законной бутылки на троих, чёрт дёрнул меня за руку — и когда Савельич зашёл в туалет, я закрыл за ним щеколду. Секунды через три я одумался и раскаялся. Но только моя рука опять потянулась к щеколде, как раздался мощный удар изнутри! Щеколда вылетела «с мясом» — и на пороге сортира появился разъярённый Савельич:

— Ну, Олег! От тебя я этого не ожидал!

При этом у него в голове была масса прибауток, накопленных за многие годы работы на стройке, и иногда они очень метко попадали «на место».

Кто-то из ребят кричит: «Где Борис?»

«На хую повис!» — отвечает Савельич.

Не знаю уж, что смешного я нашёл в таком повороте событий, но почему-то мне и сейчас смешно про это вспоминать.

Савельич и Лёша Рожков работали рядом с вертолётной площадкой в Амгуэме. Когда вертолёты стояли на площадке, Савельич недовольно бухтел: «Чего стоят? Работать надо! Какого…» — и так далее.

Но отсутствие вертолётов вызывало у него некоторую тревогу:

— Лёнька! Вертолёты-то все разлетелись — что делать будем?

При этом он, конечно, шутил. Но и тревожился, безусловно, тоже.

В тот день строителя, когда все мы чудили, Савельич лежал на кровати и делал вид, что спит. Валя Чернышков, который слегка опекал Савельича, потом смеялся:

— Ну, Серёга! Ну, хитрая крестьянская душа!

После этого «праздника» наши угомонились довольно быстро. Но местные тормозили с трудом.

Через день Костя вдруг видит, что Савельич-то среди бела дня пьяный! Конечно, Костя высказал ему всё, что считал нужным. А Савельич разводил руками:

— А что я сделаю? Он ко мне двустволку приставил и говорит: «Пей, нахуй!»

И это была чистая правда. По-моему, фамилия этого парня была Чичерин, а как его звали, не помню… Но с его стороны это, конечно, была шутка. Вроде моей идиотской шутки со щеколдой. Только инструмент у него в руках был посерьёзней.

Савельич, конечно, любил выпить, но алкоголиком не был. По крайней мере, тогда.

Поездка в посёлок «Светлый» и знакомство с иультинскими шахтёрами произвели на него сильное впечатление. Вернувшись, он говорил мне (делая ударения на последних слогах):

— Оле-е-ег! Там все пьяницы! Алкоголики! Вечером пьют — утром похмеляются!

В разгар нашей «меховой торговли» Грант Аракелян решил подшутить над Савельичем:

— Савельич! Водка есть? Там шкуру белого медведя отдают!

Медвежья шкура не влезла бы ни в один рюкзак, и отправить её в Москву было бы, мягко говоря, сложно. Не говоря уж о том, что это противозаконно. А в данном случае утаить в мешке шило было бы невозможно.

Савельич, конечно, об этом не подумал. Куда они с Грантом ходили, я не помню, но потом Савельич долго бурчал:

— Ох уж этот Гран! (именно так, без буквы «т»). Ох уж этот Гран — ебать его некому!

Уже пора спать, а я всё сижу в соседней комнате и разговариваю с Сергеем Иванычем. Вроде бы, говорим тихо, никому особенно не мешаем. Вдруг с одной из кроватей поднимается голова Савельича:

— Олег! Уёбывай по-хорошему!

Естественно, тут же раздаётся взрыв хохота. На какое-то время эта фраза даже стала крылатой.

Костя с Савельичем вдвоём работали на какой-то стене. Бывает и на старуху проруха — и Савельич со стены упал. Костя с ужасом смотрит вниз: Савельич лежит. Потом, наконец, встаёт… Ссыт! Ну, слава Богу! Значит, живой…

Получается, что я всё смеюсь над ним — и только! Ну, а как над ним не посмеяться? Но при этом я считаю, что мне очень повезло:

когда-то я был подсобником у такого великого мастера, как Сергей Савельевич Раев. И очень жалко, что, наверное, мне уже никогда не придётся обняться с ним и услышать, как он смеётся, рассказывая какую-нибудь ерунду.



ГРАНТ АРСЕНОВИЧ АРАКЕЛЯН


Грант — тоже профессиональный строитель. Поэтому он многое умел. При этом у парня был такой темперамент, что с ним работа не просто шла. Она кипела!

Я даже зрительно помню, как красиво он, например, работал кувалдой. Почему-то считается, что для того, чтобы хорошо работать кувалдой, надо быть богатырём. Ничего подобного! Определённой физической силой, конечно, надо обладать, но главное — точно попадать в цель и совсем не бояться промазать, чтобы инстинктивно не сдерживать полёт «тёти Маши». Грант тогда весил килограммов 75, не больше, но с кувалдой он напоминал мне железного дровосека из «Волшебника изумрудного города».

Нам поручили покрасить настоящий башенный кран. Конечно, кран при этом не стоял, а лежал. Но у него было множество уголков и других труднодоступных мест, где валиком было красить невозможно и предполагалось работать кистью. Тут я вспомнил науку Надежды Петровны! Мы с Грантом надели на руки подрезанные шкурки от валика, и процесс пошёл намного веселее. Так что мы не просто покрасили этот кран, мы его — не побоюсь этого слова

— захуячили! И даже сами удивились, как быстро у нас это получилось.

От сезона к сезону состав бригады обычно немного менялся. Кто-то уже не мог ехать так далеко и надолго. Появлялись новые люди, знакомые кого-нибудь из наших. Среди новичков почему-то всегда оказывался один «неудачный». На следующий сезон его уже, конечно, не брали, но ему на смену почему-то обязательно приходил другой умеренно трудящийся шабашничек. Слава Богу, их никогда не оказывалось больше одного. Но и совсем без них

тоже не обходилось.

В каком-то году на этом «посту» оказался Боря Самосудов. Боря не то чтобы явно сачковал, он что-то всё же делал — и иногда довольно умело. Но темпы его работы подходили для дачи, а никак не для шабашки. Он говорил нам с Грантом:

— Если бы вы работали на хозяина, он бы вам сказал: «Мне нужны работники, а не кони!»

Грант взялся таскать с Борей носилки. Естественно, для ускорения процесса Грант шёл первым. И вот я вижу картину. Впереди идёт Грант. Его руки, которые держат носилки, оттянуты назад градусов под 45 (хотя должны быть вертикальны). А сзади — упирающийся Боря, напоминающий извозчика, натягивающего вожжи, чтобы остановить того самого коня.

Грант увидел, как я улыбаюсь, на них глядя, подмигнул и засмеялся. Конечно, он не мог видеть, что происходит сзади, но прекрасно себе это представлял.

Родился он в Армении, в маленьком городе Кафане. И, несмотря на то, что в Москву он попал ещё в юности и русский язык знал очень хорошо, у него оставался довольно сильный армянский акцент. Ребята смеялись: «Ара, скажи «телогрейка»!» Грант тоже смеялся в ответ и говорил: «Фуфайка!»

В Амгуэме был коровник, десятка полтора коров и бык. Коровы спокойно ходили по близлежащей тундре и по помойкам. Но молоко у них было вкусное. Иногда я брал сетку-авоську с двадцатилитровой кастрюлей и после вечерней дойки шёл за молоком.

Однажды бык зашёл к нам на стройку. Стоит — и мычит. Грант кричит:

— Боря!

— А?

— Бик визывали?

В день «пьяного строителя» в самый разгар событий Грант выскочил в коридор, блестя своими оленьими глазами, с молотком в руках. Слава Богу, я отобрал у него молоток. Пьяный Грант вполне мог учудить что-нибудь совсем лишнее.

Однажды он взял кассетный магнитофон из открытой машины. В Эгвекиноте никогда ничего не пропадало, поэтому и машины особо не закрывали. Когда он принёс его в общежитие, мы подумали, что это кто-то из местных на время дал ему магнитофон. Что было вполне реально. Гранта все любили, а народ на Чукотке совершенно не прижимистый, совсем наоборот.

Когда Грант пошёл отдавать магнитофон, машины уже на месте не было. Потом выяснилось, что в милиции уже заведено уголовное дело об исчезновении магнитофона, которое Костя Цой и наш прораб Петрович с трудом замяли.

Мимо этой злополучной машины Грант шёл не один. С ним был Саша Кравцов. В отличие от простодушного и открытого Гранта, Кравцов был парень довольно хитрый — и мы все были уверены, что именно он подначивал нашего любимого «бесшабашного шабашника» взять эту игрушку. Естественно, Кравцов ездил с нами на Чукотку в первый и последний раз.

Хотя Грант тоже, конечно, был виноват. Он вообще относился, мягко говоря, спокойно к чужому имуществу. Но к своему имуществу он относился ещё спокойнее.

Один раз он явился в аэропорт «Домодедово» в джинсовом полукомбинезоне на лямках — и без вещей вообще!

— Нэту! Не успел…

Смеясь, ответил похмельный Грант.

Очень многие называли его Ара. И он совершенно не обижался. Тем более что «ара» по-армянски — «друг».

А Сергей Иваныч Тертышный любил называть его «Грант из Кафана».

«Сашка с вышки», который работал с нами в Эгвекиноте, говорил:

— Слушай! Какой ты армян? Все армяне давно уже «там»! А ты тут с нами лопатой машешь…

(«Вышка» это такой автомобиль, у которого вместо кузова — гидравлика с люлькой на конце. С его помощью, например, фонари ремонтируют.)

Иногда с нами работала бригада водителей МАЗов. Бригадиром у них был Коля Шпилевой. Коля был прекрасным водителем. Он спокойно заезжал задом в узкое помещение, оставляя с каждой стороны своего МАЗа сантиметров по десять. На моей памяти он всего один раз сплоховал и случайно повалил нам девять (!) бордюрин. Раздался дружный отчаянный крик. Но когда Коля вылез из кабины, никто даже не стал ругаться. Все понимали, что это чистая

случайность. Да и лицо у Коли было такое растерянное…

Его ближайшим дружком-напарником был Вазген Микаэлян. Вазген любил говорить, что он, наверное, чемпион страны по выплаченным алиментам. Вполне может быть — при его зарплате, коэффициенте и полярных надбавках. А жил он на Чукотке долго. Он тоже был неплохим шофёром и при этом весёлым малым. Но раздолбай был тот ещё!

В середине семидесятых наш Сергей Иваныч, который тогда ещё работал в Анадыре, поехал зимой в командировку в Амгуэму. От Эгвекинота до Амгуэмы ему «посчастливилось» ехать с Вазгеном. За перевалом машина встала. Вазген вышел, посмотрел…

— Вытекла… Вода вытекла. Я так и знал, что она вытечет!

В результате они пошли на озеро, которое, по счастью, оказалось рядом, сделали пешнёй лунку и набрали воды.

Но с тех пор Сергей Иваныч смотрел на Вазгена с недоумением:

— Если ты, сука, знал, что она вытечет, так какого же хрена ты ехал?!

Сергей Иваныч не особо переживал именно за свою жизнь, но он — совершенно другой человек, и у него не укладывалось в голове, как это можно быть таким разгильдяем, чтобы на пустом месте подвергать опасности не только свою жизнь, но и чужую.

По вечерам народ иногда играл в домино. И вот, Шпилевой с Савельичем сели играть против Вазгена с Грантом. Играют себе спокойно — и вдруг Вазген что-то пробормотал себе под нос поармянски. Шпилевой взревел, как раненый слон, и трахнул кулаком по столу! А Савельич сгрёб со стола фишки и… выкинул их в форточку!

Потом я спросил у Гранта:

— А Вазген действительно сказал что-то про домино?

— Конэшно! Он сказал: шестёрки бей!

Вот такие у нас были горячие ребята. А ведь играли они, естественно, не на деньги, а просто так.

С 81-го по 84-й год я работал в НПО «Пластик» на Бережковской набережной. А Грант в 84-м году работал на строительстве немецкого посольства около Мосфильмовской улицы — то есть почти рядом. И решили мы как-то вместе пообедать. Ну и «пообедали», конечно. На работу я вернулся уже в самом конце рабочего дня. Смутно помню, как я иду по территории родного завода, широко улыбаясь, а навстречу мне все наши сотрудники, начальники…

Тоже в ответ улыбаются…



ЛЕНА КУТЫЛЬКУТ И НИНА ТАЙРОВТЫНА


Лена с Ниной жили на первом этаже трёхэтажного дома в Амгуэме. Ровно напротив окна Лениной кухни стояла небольшая бетономешалка, в которой мы месили раствор для штукатурки. Штукатурный раствор должен быть без камней, поэтому песок для него просеивался в два этапа. Сначала через панцирную сетку от кровати, а потом через мелкое сито, которое имело форму носилок. Два человека (одним из которых был я) вставали лицом друг к другу и качали эти носилки туда-сюда. Потом Жора Цой ввёл рационализацию — и заменил второго человека треногой из арматуры. Эта конструкция получила имя «Жора-2». В результате я часами копошился у Лены под окнами, периодически совершая характерные

движения с носилками, привязанными к «Жоре-2».

По-моему, наше знакомство, как раз и началось с того, что Нина выглянула из Лениного окна и пошутила по поводу моих телодвижений. Я, как существо застенчивое, в таких случаях обычно теряюсь, но в тот раз я был не один. Кто-то со мной был — или Грант, или Костя… По крайней мере, шутка была поддержана к всеобщему веселью, так что вечером мы уже пошли к Лене в гости.

По характеру они оказались совершенно разными. У Лены был исключительно добрый, мягкий характер, близкий к идеальному. Но при этом в нужных случаях она проявляла твёрдость, волю, терпение — и я не видел человека, который относился к Лене хотя бы

в какой-то степени неуважительно.

В юности она пела в чукотско-эскимосском ансамбле «Эргырон» — по-чукотски «рассвет». Валя Цой с Андрюхой Козыревым как-то даже пошли на концерт «Эргырона» и после очень веселились:

— Руководитель ансамбля — еврей, главная солистка — Оля Цой, и есть ли там вообще чукчи и эскимосы, вопрос открытый!

Но, видимо, все-таки были, поскольку когда-то там пела наша Лена Кутылькут.

У Лены был муж, который, в основном, пас оленей в тундре — я его видел только один раз. А Лена жила в Амгуэме, была депутатом поссовета. У них было двое детей. Но старший, Костя, утонул. Причём, произошло это по-чукотски нелепо. Через посёлок протекает небольшой приток реки Амгуэма. В самой Амгуэме вода очень холодная, а в этой речушке-притоке она местами прогревается летом — и дети там купаются.

Однажды они искупались, вернулись, а Кости Кутылькута с ними нет.

— Дети, а где Кутылькут?

— А Кутылькут утонул…

Вот так, по-простому.

Ленин муж как-то приревновал Лену — почему-то именно к нашему Косте Цою (наверное, из-за его корейских монголоидных глаз). Хотя оснований к этому не было. Когда кто-то из местных пошутил по поводу наших походов к Лене, Грант совершенно серьёзно ответил:

— Нэт. Просто уважаем. Понимаешь?

Нина была очень сообразительной барышней, но при этом довольно язвительной и стервозной. Она была одной из тех — прямо скажем, немногих — женщин, которая реально хотела меня «соблазнить». Но я тогда был совсем уж застенчив и не мог относиться к таким вещам по-простому. Короче, придурошный я был парень, что и говорить!

Неожиданно выяснилось, что почти у всех нас есть клички. И клички очень меткие. Костя Цой был «кайнекай» (медвежонок), Андрюха Козырев — «пипихыльгын» (мышонок), Гранта, естественно, звали Ара, а Гриню Листвойба — «зрмэчин». Это что-то вроде богатыря. На богатыря Гриня, конечно, тянул слабо, но поскольку мы с Грантом и Андрюхой были тогда совсем худыми, на нашем фоне Грицко действительно смотрелся вполне представительно.

О моей кличке долгое время умалчивалось, но почему-то было ясно, что она тоже есть. Когда мы в очередной раз пытались выяснить, как же окрестили меня, Лена корректно возразила:

— Нет. Мы не хотим, чтобы ты обиделся.

— Но разве я обидчивый? Тем более на вас!

Тогда Нина посмотрела на меня своими пронзительными чёрными глазами и сказала:

— Блаженный! Блаженный — твоя кличка.

Обе они, и Лена, и Нина, родились в тундре, всю жизнь жили в деревне, никто их особо не учил, не воспитывал. Интернат в Амгуэме, в котором учатся чукотские дети, на воспитательное учреждение, конечно, не тянул. Но тем не менее, трудно было назвать их деревенскими девушками. И уж тем более нелепо было бы считать их представителями отсталого народа. Я уверен, что, если бы их обеих в дошкольном или даже в школьном возрасте поместили в другую обстановку — они бы во всех отношениях дали много оч-

ков вперёд большинству девушек, родившихся и выросших в Москве.

Обидно мне, что слово «чукча» для большинства жителей России ассоциируется с анекдотами, которые, на самом деле, к Чукотке никакого отношения не имеют.

Чукчи были последним народом, который не платил ясак (дань) русскому царю. В результате на Чукотку был послан отряд во главе с майором Павлуцким. Как я понимаю, майор этот был обычным бандитом. Может быть, если бы он вёл себя помягче, простодушные чукчи и отдали бы что-нибудь русскому царю в лице майора Павлуцкого. Хотя трудно понять, с какого такого перепугу надо что-то отдавать хрен знает, кому и хрен знает, за что.

Но майор, видимо, со своими зверствами переусердствовал, поэтому разрозненные племена объединились и — несмотря на огнестрельное оружие, которое у Павлуцкого было, а у чукчей нет — казачков, всё-таки, замочили, а голову майора Павлуцкого отсекли, посадили на кол и возили показывать.

Советская власть тоже пришла на Чукотку очень поздно. Реальный перелом произошёл только в начале пятидесятых годов, когда заключёнными была построена трасса Эгвекинот-Иультин. Чукчей Иосиф Виссарионович тоже сажал. Лениного деда, в частности. Отправили его куда-то под Анапу, где он, естественно, и помер.

Потом постепенно всех детей стали забирать в интернаты. В результате они оказались «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Оленей они уже по-хорошему пасти не могли, для этого надо жить по законам тундры, а не интерната. Влиться же в какую-то другую, обычную советскую жизнь удавалось единицам.

И водка! Водка, на которую их организмы по каким-то биологическим или генетическим причинам подсаживались во сто крат круче, чем организмы моих российских друзей-алкоголиков.

Так что можно вполне твёрдо сказать, что российская экспансия и советская власть всё-таки уничтожили чукотский народ. Конечно, это происходило не методично и целенаправленно, как у Гитлера с евреями или у Ататюрка с армянами, а так… походя.

Впрочем, мы и сами тоже молодцы… Кто Илье меха на водку менял? Единственное, что нас всё-таки может оправдать — мы реально дружили с чукчами. А многие уроженцы России и Украины вообще не считали чукчей за людей. Я помню, как один местный строитель начал засовывать целую нечищеную луковицу в рот чукче Васе. Он вполне искренне удивился, с чего это я вдруг начал хватать его за руки. При этом он не был ни садистом, ни полным идиотом. Просто вёл себя как жестокий, невоспитанный ребёнок. К сожалению, люди часто оказываются далеко не самыми умными и добрыми животными.

Недавно я встретил своего старого приятеля Володю Глинкина, выпускника Института стали и сплавов. Оказалось, что, как это ни странно, он до сих пор работает по специальности. И рассказал мне Вова, что после падения мировых цен на олово Иультинский ГОК (горно-обогатительный комбинат) закрыт, оборудование растащено. Получается, что трасса Эгвекинот — Иультин и Эгвекинотский морской порт, по большому счёту, уже никому не нужны. Не нужно строить дома в Иультине, Эгвекиноте и Амгуэме. Нужна, может быть, только оленина и рога молодых оленей — панты, из которых делают пантокрин. Так оленей уже пасти некому! Впрочем, издалека трудно судить…

Как там во всей этой ситуации живут наши Лена с Ниной? Не знаю… Но скучаю! Правда, реально скучаю и хотел бы их увидеть. Хотя, конечно, вряд ли это когда-нибудь случится.



КОРАЛЬ


Кораль был, наверное, самым долгосрочным из наших объектов. Строился он, по-моему, года три, если не больше. И каждый год мы там что-то делали.

Когда он был уже почти достроен, приёмная комиссия нашла какие-то недоделки, и на устранение этих недоделок послали часть бригады Цоя. А именно — Гранта, Андрюху Козырева, меня… и ещё кого-то четвёртого. Не могу вспомнить, кто это был. Очень странно.

В один из вечеров, уже после работы, Андрюха вышел из кораля и стал что-то восторженно кричать. Я побежал к нему. Кораль стоял на высоком берегу очередного притока Амгуэмы, и тундра была видна до самого горизонта. Всё небо было плотно закрыто тучами — и только там, в самом низу, выбивался луч солнца, который отражался от туч, и казалось, что над нами не небо, а огромный купол. А начинающая желтеть тундра была тёмно-малиновой.

Зрелище было мрачноватое, но неописуемо красивое. Как будто мы вдруг оказались в стране подземных рудокопов…

В корале нас ждал Константиныч. К сожалению, не помню ни имени его, ни фамилии. Когда-то он был начальником нефтебазы, но потом был за что-то разжалован и теперь заведовал «недоделанным» коралем, в котором кроме него никого не было, так что сидел он там в полном одиночестве.

В 78-м году Костя сталкивался по работе с Константинычем и считал его человеком довольно говнистым. Но мы не видели от него ничего плохого, и более того — он даже слегка о нас заботился.

На следующий день после приезда мне вдруг стало натурально плохо. Я никак не мог понять, что происходит. Погода нормальная, работа спокойная, образ жизни — здоровее некуда. Но кисть, которой я красил, почти вываливалась из рук и голова была как будто не своя.

Часа через два дунул ветер. Потом началась метель. И когда снег уже начал покрывать тундру, голову наконец-то отпустило. Вот тебе и Чукотский полуостров между двух океанов! Недоделки мы устранили вовремя. К приезду комиссии всё было готово. Но, хотя мы её и ждали, приезд гостей застал Константиныча врасплох. В корале у него был магнитофон. И в то самое время, когда открылась дверь и вошла комиссия, Константиныч

слушал матерные частушки в исполнении Кости Беляева. Именно в этот момент Константиныч случайно оказался у двери, и ему было неудобно сказать «подождите, сейчас я выключу». В результате он встречал начальство под эту замечательную фонограмму, а мы с

Грантом, вместо того чтобы побежать к магнитофону и выручить Константиныча, сгибались пополам и зажимали себе рты, чтобы не смеяться в голос.

В конце концов, магнитофон всё же кто-то выключил. Думаю, это был Андрюха Козырев.

Комиссия приняла кораль. Может быть, это мы хорошо поработали. А может быть, просто частушки понравились.

В любом случае мы вдруг на время оказались безработными.

Андрюха говорит:

— Ребята, сегодня суббота, в Амгуэме танцы. Пошли! Если за нами приедут, Константиныч скажет, что мы в Амгуэме — и всё будет нормально.

Поначалу мы его порыв не поддержали. Во-первых, не хотелось идти шесть километров. А во-вторых, у меня, например, из обуви были только заляпанные краской кирзовые сапоги и тапочки. И то и другое не очень подходило для танцев. А Андрюха был у нас завхозом, он закупал и хранил у себя продукты. Осознав, что просто так нас не заманишь, он вынул «аргументы» — шесть бутылок портвейна (наверное, это была «Сахра» или «Навбахор»):

— Каждый километр ставлю по бутылке! Идём?

И мы пошли.

Добрались мы уже, конечно, в изрядно праздничном настроении. Я даже осмелился пригласить на танец некую чукотскую девушку, которую я помнил ещё маленькой девочкой. И в процессе как раз начал рассказывать ей, какая она была маленькая и смешная, и какая теперь выросла замечательная. Но ей это совсем не понравилось — и она от меня сбежала. Ещё бы! Ну ладно портвейну выпил — трезвым на танцы никто и не ходил, сапоги в краске

тоже можно простить, но нести этот полуотеческий сентиментальный бред — это уже чересчур!

Проснулись мы у Лены. Лена, оказывается, защищала меня от кого-то из местных жителей. Не чукчей, конечно. Чукчей агрессивных я не видал.

— Он уже почти к тебе драться лезет! Из-за сапогов твоих. А ты стоишь с широкой улыбкой и что-то ему говоришь.

Потом я даже вспомнил нашу «беседу» с этим парнем.

— Да ладно тебе! Я уже много лет сюда езжу. И тебя тоже помню…

— Да как ты можешь меня помнить, если я тут первый год!

— А-а… Ну так тем более!

Вот, примерно в таком духе.

Выйдя утром на улицу, мы с Грантом увидели, что в посёлок въезжает машина Константиныча. У него в корале был ГАЗ-69, «козлик» старого образца. Вчера нам было просто неудобно просить его отвезти нас на танцы. Да и в Амгуэме он нам был совершенно

ни к чему.

Максимальная скорость, которую развивал этот автомобиль, составляла километров 30 в час. Не знаю, с чем это было связано больше: с особенностями автомобиля или с характером водителя.

Для Чукотки это было тем более странно. Там водители любили гонять по трассе на максимально возможной скорости. Шофёры ССК соревновались друг с другом: кто быстрее доедет от Эгвекинота до Амгуэмы (конечно, ехали не одновременно, просто время засекалось). На тот момент рекорд принадлежал Роме Нерету — чукотскому старожилу, который когда-то ещё держал собачью упряжку около старого аэропорта. Рома проехал 91 километр за 57 минут. На бортовом ЗИЛе. При этом половина пути — это настоящая горная дорога!

Так что мы сразу поняли, что это за машина вползает в посёлок. И хотя мы в очередной раз посмеялись, но были тронуты его тревогой за нашу судьбу.

На второй год работы в корале туда (по утрам) и обратно (по вечерам) нас возили в кузове самосвала. Кузов был металлический и имел цилиндрическую форму. Иногда по утрам там был тонкий ледок, на который мы кидали какие-нибудь телогрейки, чтобы не кататься по льду и не мёрзнуть. У водителя этого самосвала была фамилия Хорьков — и, соответственно, все звали его Хорёк.

Однажды он приехал за нами пьяный до такой степени, что было непонятно, как он вообще смог доехать. Пешком идти в Амгуэму не хотелось. Поэтому мы всё же залезли в кузов, а Сергей Иваныч сел в кабину рядом с Хорьком, чтобы в случае чего крутить руль и жать на тормоз. Ехали мы, конечно, отлично. Самосвал постепенно приближался к кювету, потом возвращался на трассу, потом опять «уклонялся» — и так далее до самого финиша. Вылезая из кабины, Сергей Иваныч безнадёжно махнул рукой в сторону Хорька. Когда наш «хэлл-драйвер» протрезвел, Костя устроил ему «разбор полётов». Он умел делать это жестоко — и был прав. Было бы обидно, если бы это мудило рассыпало наши косточки вдоль

трассы. Подозреваю, что потом Петрович его уволил.

«Ой, хорёк, хорёк, хорёк по завалинке пробёгЯ хорьку по яйцам — гляжу: хорёк валяется!»

Хорька очень злило, когда ему в очередной раз пели эту частушку.

Странно… Я вдруг отчётливо вспомнил, что его звали Толик. Да… Но если уж ты, Толик, вырос таким мудаком, то терпи! А что ещё остаётся?



БОРЯ и МИША


В один из сезонов с нами ездил Боря Гутман. Впоследствии, когда началась перестройка, Боря стал кооператором «первого призыва». Он был одним из хозяев кооператива «Гурман», который пёк и продавал на Курском вокзале пирожки с изюмом. Изюма в

этих пирожках было очень много, поэтому они были весьма нажористы и пользовались большим успехом.

Пару раз мы с Игорем Пиканом шабашили на кооператив «Гурман». В первый раз возводили какую-то стенку на самом Курском вокзале. Во второй — красили спортивную площадку во дворе привокзального дома. Таким образом «Гурман» проводил «культурный обмен» с местными властями. В помощь нам был дан Борин сын Илья. Не с целью возвращения денег в семью, а исключительно ради трудового воспитания. А мы с Игорем получали в «Гурмане» даже побольше, чем на Чукотке.

В «застойные» времена Боря был научным работником, но, судя по всему, тоже не бедствовал, поэтому на Чукотку, конечно, поехал не на заработки, а из любопытства. У него не было того внутреннего огня по отношению к труду и его результатам, который очень желателен для шабашника, но Боря был умным, весёлым, здоровым парнем, с которым всегда приятно иметь дело. В том числе и на шабашке.

Один раз его поставили стропальщиком. Вообще-то стропальщик должен предварительно пройти некие курсы обучения и получить соответствующее удостоверение. Но никаких особых хитростей в строповке, в принципе, нет — главное, думать о возможных последствиях своих действий.

Стрела крана заканчивается большим крюком, который называется «гак». На этот гак вешается «паук» — кольцо с четырьмя тросами-стропами, заканчивающимися маленькими крючками, которые называются «гачки». При строповке плиты гачки цепляются за металлические «уши», вмонтированные в плиту. Главное — предварительно распутать стропы, чтобы они в процессе не переплетались друг с другом и были равномерно натянуты. Потому что, если стропы (в очередной раз извиняюсь) переебутся, то одна из диагоналей окажется натянутой сильней, чем другая — и гачок слабо натянутой стропы может при подъёме выскочить из уха. Со всеми вытекающими последствиями.

Так вот у Бори стропы «перееблись» по полной!

А за рычагами крана сидел Миша Ишмуратов. Миша был вполне простой парень. Но при этом он был не просто хорошим крановщиком. Миша был идеальным крановщиком. Работал быстро, чётко, разумно. И, по-моему, даже почти без перекуров, что для человека, работающего на стройке круглый год, вообще большая редкость.

Когда Боря подал команду «вира!», Миша на какое-то время просто лишился дара речи. Он пытался раскрыть рот, пытался сделать какие-то жесты руками, но у него ничего не получалось. Наконец, он пришёл в себя, выскочил из кабины — и закричал:



СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ТЕРТЫШНЫЙ


В очередной раз мы кукуем в анадырском аэропорту в ожидании «борта» на «Залив Креста». А анадырский аэропорт и сам город Анадырь находятся по разные стороны лимана. И оттуда, из Анадыря, должен приплыть на пароходе «Константин Самойленко» Сергей Иваныч — и присоединиться к нашей бригаде.

Сидим мы давно, всем надоело, всем скучно. Костя Цой вздыхает и говорит: «Ну вот, сейчас к нам приедет Сергей Иваныч — и у нас начнётся жизнь!»

Конечно, так оно и было.

С Сергеем Иванычем мы познакомились в 1979 году. Уже в конце сезона, когда все разъехались и остались только мы с Костей Цоем. Костя закрывал наряды. А я тогда ещё был студентом, спешить мне было некуда, потому что лето ещё не кончилось, и меня отдали подсобником к «штукатуркам». В конце августа мы все должны были сдать новое здание Эгвекинотского поселкового совета народных депутатов (проще говоря, поссовета). Как всегда, это происходило в обстановке «аврала и штурмовщины», но местные строители всё равно заканчивали рабочий день раньше, чем наша бригада, когда она работала в полном составе — и у меня оставалось время на то, чтобы дружить.

И вот, я подружился с Сергеем Иванычем Тертышным. Он тогда работал в Анадыре и был там главным специалистом по вентиляции. От него я впервые узнал, что в нашей стране люди в большинстве случаев ставят вентиляцию абсолютно бестолково, не учитывая элементарных законов аэродинамики, поэтому она своих функций, как правило, не выполняет. Так что, приходя в очередное заведение, где вентиляционные короба есть, а дышать всё равно нечем, я всегда вспоминаю Сергея Иваныча.

В Эгвекинот его прислали в командировку: разбираться с какой-то очередной вентиляцией. Вот он и разбирался. А по вечерам мы с ним дружили.

Помню, как-то мы с Костей уже легли спать — и тут раздаётся стук в дверь. Потом дверь открывается — и заходят калининградский Шурик и Сергей Иваныч:

— Олег и ты, уважаемый Цой! Вставайте, пожалуйста, потому что мы пришли и принесли шампанского!

Не помню уже, по какому поводу они «принесли шампанского», но помню, как Сергей Иваныч играл на двуручной пиле и вообще «давал рок-н-роллу», так что после этого вечера Костя тоже его полюбил.

Иногда его называли Сергеем или Серёгой, но в основном все обращались к нему именно по имени и отчеству. Причём, он говорит, что так почему-то было с самого детства. Не знаю, с чем это связано, но и для нас он был не просто Сергеем, а Сергеем Иванычем… Такое вот двойное имя.

За несколько лет до нашего знакомства его, как человека честного, справедливого и энергичного, выбрали там, в анадырской ПМК (передвижной механизированной колонне), председателем местного комитета профсоюза. На этой должности он заработал себе инфаркт (слава Богу, не самый обширный) и после того, как вылечился, к «общественной работе» уже не вернулся. Его рассказ об этой странице жизни заканчивался словами:

— Я понял, что на таких должностях на стройке могут работать только самые равнодушные люди!

Родился Сергей Иваныч в Одесской области на станции «Раздельная». На руке у него татуировка «1942», но родился он в 40-м году. Когда он был маленьким, какой-то пацан постарше, руководивший татуировкой пацанов малых, спросил:

— А ты какого года?

— Сорокового.

— Да какого сорокового?! Ты самый маленький! Сорок второго.

Во время Великой отечественной войны в Раздельной были румыны и немцы. Отец Сергея Иваныча знал немецкий язык — и подружился с одним из немцев. За литературу с ним беседовал и так далее.

Однажды местный полицай (а полицаи были намного злее, чем немцы, и тем более румыны, которым вообще всё было по барабану) хотел его расстрелять. Но пацаны нашли этого немца. Друг-немец бежал бегом — и спас Ивана Тертышного.

Потом, когда немцы ушли, а советские войска войти ещё не успели, какой-то машинист собрал отряд, переловил всех полицаев и расстрелял их. Всех — кроме того самого, который чуть было не расстрелял отца Сергея Иваныча. Уже позже случайно выяснилось, что прятался он, оказывается, у Тертышных на чердаке. Мама Сергея Иваныча, узнав про это, кричала: «Да если б я знала, я бы сама всю хату спалила!»

А потом пришла советская власть, и машинист бесследно исчез. Видно, НКВД решило, что парень слишком много на себя взял.

Не знаю, что потом было с родителями Сергея Иваныча, но он сам себя кормил с двенадцати лет. Поступил в техникум, переехал в Молдавию. Как-то, приехав на каникулы домой, он помог одному из старых приятелей перетащить холодильник. А впоследствии выяснилось, что холодильник краденый. И Сергею Иванычу дали срок.

Он долгое время не говорил про это, а потом, когда мы уже были знакомы несколько лет, рассказал, как при нём люди проигрывали друг другу в карты собственные зубы — и вырывали их пассатижами.

Когда он вернулся в Раздельную, его встречали как героя, но Сергей Иваныч был героем другого романа и в краткой, но красочной (как я думаю) ответной речи изложил всё, что он думал по поводу этой ситуации.

Сколько-то лет он жил в Тирасполе. Женился. Родил сына.

Потом уехал с семьёй на Чукотку, в Анадырь. За «длинным рублём», как и все. Человек, работающий на Чукотке, с первого дня работы получал двойную зарплату, а через пять лет – тройную.

В Анадыре у Сергея Ивановича родились ещё две девочки, близнецы.

Когда я спросил его, как он переносит зимой холод на Чукотке, он ответил:

— Зимой-то ладно, но когда в марте минус 30, в апреле минус 30… Первое мая, демонстрация — минус 27! Вот тут уже как-то тяжело.

Поскольку летать на самолёте с Чукотки и обратно — удовольствие довольно дорогое, обычно люди брали один большой отпуск раз за три года. Привыкнув на Чукотке к большой зарплате, они умудрялись за отпуск спустить неимоверную сумму денег. Мало кому удавалось осуществить план возврата на материк через много лет с большими деньгами. Зарабатывались эти деньги тяжело, а спускались с лёгкостью необыкновенной.

Сергей Иваныч приезжал ко мне, когда ехал в отпуск с Чукотки в Тирасполь. В отличие от всех остальных моих знакомых, переваливших за определённый возраст, его тянуло к «культурной программе», которой ни в Анадыре, ни в Тирасполе не было — и мы с ним ходили в театры. При этом разница между Москвой и Чукоткой восемь часовых поясов — и когда в Москве 19-00, там уже три часа ночи. Так что через полчаса после начала Сергей Иваныч начинал героически бороться со сном. Но в темноте борьба была неравной — и он всё-таки срубался. Когда раздавались аплодисменты, он тоже аплодировал, пытаясь проснуться. Но потом всё повторялось.

В антракте мы шли в буфет, где он неукоснительно покупал бутерброды с красной икрой. Я умолял его не делать этого, указывая, что здесь не Чукотка и эти бутерброды стоят бешеных денег. Но по сравнению с кучей денег, которая тогда лежала у него в кармане, бутерброд стоил копейки, так что он меня не слушался.

Когда ему пришлось уехать с Чукотки, деньги кончились очень быстро и осталась только однокомнатная квартира в Тирасполе на него самого, жену и троих детей. Я как-то потом вспоминал про бутерброды с икрой — и он, конечно, горестно соглашался.

Обнищание Сергея Иваныча в Тирасполе произошло почти моментально, и когда Косте Цою пришла в голову мысль взять его с собой на Чукотку в качестве шабашника, он сразу согласился.

Работать с ним было очень здорово.

Про каждодневную работу трудно написать что-то внятное. Она складывается из каких-то мелочей, которые, вроде бы, ничего особенного из себя не представляют, но в результате имеют решающее значение. Например, когда работаешь на старорежимной бетономешалке непрерывного действия, а самосвалы приезжают за бетоном в абсолютно произвольное время, довольно трудно регулировать подачу воды, чтобы бетон получался приемлемого качества и труд твоих друзей, которые этот бетон укладывают, не превратился в мучение.

Когда всё идёт нормально, никто и не задумывается, что будет, если ты в определённый момент перелил или недолил воды. При этом данное чудо советской техники не позволяет зрительно определить качество бетона. Не говоря уж о том, что подача цемента и смеси песка с некалиброванным чукотским щебнем сильно зависит от работоспособности и степени усталости тех, кто машет лопатами. Так что остаются только общий жизненный опыт и интуиция. У Сергея Иваныча с этим было всё отлично.

А ещё — в одной и той же ситуации можно заорать, а можно и засмеяться. Можно придумать какую-нибудь мелочь, которая всем облегчит жизнь. Но спустя двадцать с лишним лет вспомнить такие детали очень трудно. В памяти почему-то остаётся совсем другое.

Например, день строителя. Тот самый, когда Валя Чернышков держал за руки Колю Суханова.

Не привыкший ещё к тому, что русского мужика просто спьяну тянет подраться, я (тоже спьяну) очень расстроился, что среди таких отличных ребят, как наши шабашники и местные строители, вдруг началась такая херня. Поэтому я вышел на крыльцо нашего общежития и заплакал. И тут, как назло, идёт Сергей Иваныч:

— ?!? Олег! Кто тебя обидел?!

— Да нет… Никто меня не обижал.

Сергей Иваныч залетает в общежитие:

— Кто Олега обидел?!

С кровати доносится голос магаданского Сашки:

— Я!

(При этом Сашка, по-моему, всё это время на кровати и пролежал, и уж во всяком случае, меня никоим образом не обижал.)

Сергей Иваныч кидается на магаданского Сашку — и получает два метких удара, после которых у него под каждым глазом появляется по бланшу. Потом он несколько дней ходил в чёрных очках и вообще ужасно переживал, что на пятом десятке ходит с синяками под глазами. Поскольку я косвенно был в этом виноват, я тоже переживал. Но что уж было поделать…

В результате этого чудного праздника (дня строителя) пострадавших, к счастью, оказалось всего двое: Сергей Иваныч и местный бригадир Саня Привалов (не магаданский Сашка, а совсем другой), который всю эту петрушку и затеял. Кто-то всё-таки рыло ему разбил.

На следующий день я ему говорю:

— Саня! Ну что ты вообще устроил! Видишь, что получилось?!

А он отвечает:

— А, может, мне того и нужно было?

И улыбается такой хитроватой улыбкой.

Вот ведь, блядь, загадочная русская душа!

Кстати. Сергей Иваныч как-то сидит, думает о чём-то горестно, кивает… и вдруг говорит:

— Скажи, ну как мне избавиться от этого сорного слова «блядь»?!

В другой раз примерно после таких же раздумий он неожиданно произнёс:

— А всё-таки, все мы любим своих жён…

В детстве ему чем-то попали в глаз — и этот глаз у него видеть

перестал. Это было не сразу заметно. Но невидящий глаз болел, и иногда он ходил к врачу. Как-то врач ему посоветовал сделать операцию и ходить с повязкой на глазу.

Сергей Иваныч эту идею с возмущением отверг:

— Ничего себе! Они хотят сделать из меня адмирала Нельсона!

В 82-м году после очередной шабашки мы с Гришей Листвойбом заехали в Анадырь к друзьям Сергея Иваныча. Почему-то уже не помню, как он сам там оказался. То ли ещё работал в Анадыре, то ли приехал с нами. Но это не особенно важно.

Была суббота, но ребята работали: у них был субботник. Мы с Гриней тоже с удовольствием приняли в нём участие. Субботник состоял в наведении порядка на территории их конторы (по-моему, это было анадырское РСУ или что-то типа того) и прошёл в весёлой праздничной обстановке. В коллективе оказался ещё более заводной персонаж, чем наш Сергей Иваныч. Это был Юра Москва. Москва — это не фамилия, это кличка, потому что Юра был родом

откуда-то из Подмосковья, по-моему, из Долгопрудного. В его компании и работа, и рыбалка, на которую мы потом ходили, — всё превращалось в сплошной КВН.

Рыбу мы ловили, конечно же, не на удочки, а сетью. Сеть выталкивалась от берега длинным шестом, состоящим из сбитых жердей, общей длиной метров, наверное, пять или семь. Рыба, идущая вдоль берега на нерест, попадала в эту сеть. Когда её становилось много, поплавки сети начинали тонуть — и мы тянули сеть к берегу. Это, кстати, довольно тяжёлое занятие, с удивительной силой вышибающее из организма хмель.

27-го августа у меня должна была быть свадьба. Смутно представляя себе предстоящий праздник, я решил, что, по крайней мере, красной рыбы надо запасти побольше.

У Юры Москвы в подвале под домом стояла огромная деревянная бочка с солёной кетой «Тащил – думал: хуй влезет! Влезла!!!» Я по своей жадности и глупости взял с собой 17(!) рыбин.

Мы с Гриней должны были вылетать утром, поэтому поплыли из Анадыря вечером, на последнем пароходе. Оказалось, что в это время автобус от причала до аэропорта уже не ходит — и мы пошли пешком, благо времени до утра было много. Идти нужно было километров десять. Конечно, своя ноша не тянет, но 17 рыбин килограмма по полтора каждая… Не считая прочих вещей, часть из которых взял Гриша. Иногда мимо нас проезжали машины, но ни одна из них не остановилась. Что, кстати, совершенно не характерно для Чукотки, но это был не город и не посёлок. Это был пограничный аэропорт, в котором боевые МИГи стояли на той же полосе, с которой взлетали гражданские самолёты — и там, наверное, были свои законы.

Уже в самом конце нас подобрала машина с пограничниками. Залезая в темноте в кузов, я наступил на что-то типа шланга. Оказалось, что кузов полон рыбы. Погранцы тоже ехали с рыбалки.

В Анадыре продавалась лицензия на ограниченный отлов кеты, но все ловили во много раз больше, не говоря уже о тех, кто ловил, вынимал икру, а саму рыбу выбрасывал или закапывал. Но, в общем-то, никто не воспринимал это как браконьерство, поскольку

рыбу там ловили буквально все. Кому, конечно, было не лень. На свадьбу, надо сказать, за глаза хватило одной рыбины, но зато потом я её всем друганам раздавал — и это был лучший подарок.

В марте 83-го или 84-го года меня послали в командировку во Львов от НПО «Пластик», в котором я тогда работал. Послали за двумя мешками гранул какого-то экзотического полимера. В качестве взятки администрации Львовского завода я вёз флакончик духов и несколько пакетов гречки. (Привет тем, кто рассказывает, как хорошо жил народ при советской власти.)

Прикинув, что Львов от Тирасполя недалеко, я договорился в бухгалтерии, что они закроют глаза на то, что обратный билет у меня будет не из Львова, а из Тирасполя — и позвонил Сергею Иванычу.

Командировка была на один день, гостиницу мне никто оплачивать не собирался, но два дня я гулял по Львову и ночевал в подъезде. Кто-то из жильцов, видимо, закупил новую мебель и оставил между этажами целую гору упаковочного картона. На нём-то я и спал, выпивая на ночь граммов 200 водки. Но поскольку это был март, просыпался я довольно рано. От холода.

На третий день я забрал из камеры хранения мешки с полимером и уехал в Тирасполь. Там меня уже ждал Сергей Иваныч. Он работал мастером в ПТУ: учил детей, как делать вентиляцию и всякие прочие вещи. Я провёл у него, по-моему, два дня. Ночевал шестым

в его однокомнатной квартире с женой и тремя детьми. Всё было очень здорово — и вино молдавское из бочки в подвале, и всё остальное. Пришлось звонить в Москву и просить меня встретить, поскольку мешки с полимером, банки с вином, вареньем и прочее в одиночку я увезти уже не мог.



ИГОРЬ ПЕТРОВИЧ ТОГУЗАЕВ


С Петровичем мы познакомились в 1979 году. Тогда мы вместе ещё не работали. Костя ездил с ним на рыбалку и привозил нам рыбу в неограниченном количестве и красную икру, которой хватало на трёхлитровую банку.

А с 81-го года Петрович был уже нашим основным прорабом. По сравнению с ним все остальные прорабы, которых я встречал, казались если не идиотами, то, по крайней мере, людьми слабо профессионально пригодными. Он, во-первых, очень хорошо ориентировался в строительном деле, а во-вторых — прекрасно руководил людьми.

Ещё в самом начале нашего знакомства он удивил меня фразой:

— Если прораб целый день торчит на стройке, это плохой прораб. Не хрен ему там столько времени делать! Полдня — больше не нужно. Езжай на рыбалку или ещё куда-нибудь. Не мешай людям работать.

Процесс стройки он контролировал чётко. Многие местные рабочие его не просто уважали, а натурально боялись. Когда он считает, что человек не прав, он ведёт себя очень жёстко. Причём, это идёт не от злобности характера. Он совершенно не злой человек, а именно очень твёрдый и жёсткий там, где встречает сопротивление.

Помню, как я захожу в вагончик, а там сидит Толик Корнюхин, хохол из Белой Церкви, с которым я подружился в 79-м году, когда он только приехал на Чукотку и ещё не знал, останется или нет. Остался. И семью с собой привёз.

И вот, сидит он в вагончике — слегка пьяноватый, злой, нервный… Оказывается, там где-то на стройке Петрович ходит — и Толик боится с ним встретиться, поскольку Петрович уже как-то вставлял ему пистон. Толик злится, произносит в адрес Петровича всякие угрозы, грозится ему морду набить, хотя ясное дело, что супротив Петровича он, мягко говоря, не боец.

Потом я решил защитить Толика и при случае говорю:

— Петрович! Но ведь Толик хороший парень! Чего ты так?!

— А я и не говорю, что плохой. Но если он будет пить на работе, я его уволю.

При этом он радостно смеётся:

— А ты знаешь, как его баба с краном падала? Её поставили работать на башенный кран — и кран у неё упал! Прямо на стрелу. Она оттуда слезла вся белая. Теперь мы её на мостовой кран перевели! Мостовой кран ездит под потолком цеха на рельсах, и уж егото завалить никак нельзя.

Но Толика Петрович увольнять не собирался, он его просто перевоспитывал, И думаю, что от этого воспитания лучше было в первую очередь самому Толику.

Однако если Петрович считал нужным, то увольнял совершенно спокойно.

В посёлке Озёрный мы жили в одном общежитии с экскаваторщиком Саней Махачкалой. Саня не имел никакого отношения к городу на Каспийском море, просто у него была труднопроизносимая фамилия, похожая на слово «Махачкала». Поэтому все его так и звали. Он был добродушным весёлым малым, регулярно попадавшим в какие-то анекдотичные ситуации. При этом абсолютно безалаберным и безответственным. Слава Богу, мы с ним общались только в нерабочее время.

— Олег, жалко тебе Махачкалу?

— Конечно, жалко!

— А я его, всё равно, уволю!

И Петрович, как обычно, весело смеётся.

Нужно было побелить стены какого-то дома. Мне выдали краскопульт — и я начал мучиться. Потому что сопло забивалось почти каждую минуту. Тот, кто конструировал это нехитрый агрегат, вероятно, рассчитывал на идеальную суспензию. Но мы-то размешивали побелку палкой в бочке, как и большинство строителей по всей нашей огромной стране, поэтому, несмотря на марлевый фильтр, в краскопульт всё время попадали большие куски побелки, забивавшие сопло.

Приходит Петрович, радостно смотрит, как я мучаюсь, и говорит:

— Ничего. Сейчас!

Достаёт из кармана двухкопеечную монету, пробивает в ней гвоздём небольшую дырочку и вставляет в краскопульт вместо сопла. По диаметру монета туда подходит идеально.

— Ну-ка, Олег, дай-ка форсажик!

После этого производительность моего труда возросла во много раз.

У моего друга Гриши Листвойба руки ещё даже более кривые, чем у меня. Наш дружок Андрюха Козырев как-то сказал:

— Гриша, ты руководишь краном такими жестами, будто друга к пивному ларьку подзываешь!

Но Гриня старался. Петрович его очень полюбил и говорил:

— Сначала я смотрю: кого это Костя с собой взял? Разве такой, в кепочке, может быть шабашником? А потом вижу, что человек на одном энтузиазме готов пять кубов бетона перекидать!

Гриня ему как-то говорит:

— Петрович! Ну, зачем ты назначил бригадиром Валеру? Ведь там же, в бригаде, есть Юра Бирюков, а он вообще самый лучший работник!

— Гриша! Ты думаешь, я этого не вижу? Бирюков бригадиром уже был. Я прихожу: все уже ушли, а он один херачит: «Петрович, Петрович, не волнуйся! Всё будет хорошо, всё успеем!» Разве такой человек может быть бригадиром?

В Эгвекиноте мы познакомились с Генрихом Скворцовым. Раньше Генрих работал геологом. Потом уволился из ВЧГРЭ, по возрасту или ещё по какой-нибудь причине. При этом иногда продолжал ходить по тундре просто так, для себя. Говорил: «С килограммовой пачкой сахара я могу пройти по тундре пятьдесят километров».

Вся квартира Генриха была завалена различного рода коллекциями. Он коллекционировал всё! Камни, монеты, марки, книги, пластинки и так далее. Он активно пользовался услугами «Книга — почтой», переписывался с филателистами из многих стран, менялся с ними, каким-то хитрым способом покупал марки из-за границы, чем даже заслужил внимание КГБ.

Где-то в Ленинграде у него была семья. Он говорил о семье в настоящем времени, но думаю, что она уже была в прошлом. Кроме разве что денег, которые он посылал в Ленинград.

Когда Генрих ушёл из геологии, ему, в общем-то, ничего не оставалось делать, кроме как идти на стройку, чтобы и дальше поддерживать свои коллекции и посылать деньги в Ленинград. Он был очень ответственным и старательным. Но смотреть, как этот вполне уже пожилой человек машет лопатой, было больно. Он старался, но было сразу видно, что это не просто работяга, а сумасшедший ленинградский интеллигент. И руки у него растут не из

того места, и квалифицированную строительную работу делать он уже никогда не научится.

А простые рабочие на стройке часто ведут себя как дети в пионерском лагере. Совершенно не являясь злыми по природе, они могут поступать довольно жестоко по отношению к таким персонажам, как Генрих. Но в этом «отряде» был хороший «пионервожатый». Петрович уважительно относился к Генриху и иногда даже ходил к нему в гости. И все понимали, что обижать Генриха не стоит. За это можно поплатиться.

Петрович вообще живёт «по понятиям». В хорошем смысле этого слова. Делает то, что считает нужным делать, не делает того, что считает ненужным, не прогибается, не боится ничего.

Я, например, могу делать что-то, преодолевая страх, но заставить себя не бояться — не могу. А Петровичу, по-моему, чувство страха вообще не знакомо.

Однажды весной, когда лёд только ушёл из Эгвекинотской бухты, но был ещё где-то близко, в Заливе Креста, Петрович не выдержал, сел в свою «казанку» и поплыл. Пока он плавал, дунул восточный ветер и лёд вернулся. Петрович оказался среди льдин, для которых его лодочка — как яичная скорлупа. Пришлось ему подплывать к ближайшей льдине, вылезать на неё, втаскивать лодку, тащить до другого края льдины, спускаться на воду, и так далее. Таким образом он развлекался часа три, но до причала всё же добрался.

Ещё задолго до нашего с ним знакомства двое рабочих, недовольных тем, как Петрович закрывал им наряды, заманили его в недостроенный домик. Там только начинали делать пол, лежали лаги, а под ними было пустое пространство.

— Ну, что? Поговорим?

А у одного из них в руках топор.

Но рядом лежали обрезки бруса — и через несколько секунд оба улетели в «подполье».

— Да ты что, Петрович?! Мы же пошутили!

— Значит, в следующий раз будете шутить аккуратнее.

Чем-то эта история напоминает мультфильм про кота Леопольда.

В юности Петрович занимался борьбой. Потом сломал руку, но рука срослась нормально, и он вернулся в спорт. Через некоторое время тренер предложил ему побороться. И во время борьбы аккуратно, но чётко повернул ему сломанную руку так, что стало больно и невозможно двинуться:

— Ты меня понял? Просто бороться ты сможешь. Но серьёзных результатов уже не добьёшься.

И Петрович из борьбы ушёл. Тогда он ещё жил в Осетии и был пока что не Игорем Петровичем, а просто Аланом Тогузаевым.

В Эгвекиноте с ним был старший брат — Алик Тогузаев. Алик работал простым шофёром. Как-то мне пришлось ехать с ним по трассе от Амгуэмы до Эгвекинота. Ехали мы на панелевозе (уже пустом). Где-то на перевале пошёл снег. Это было лето, но на Чукотке летом снег тоже иногда идёт. И вот он пошёл. А дворников у этой машины вообще не было. Алик «втопил» газ — и мы летим сквозь снег по горной дороге. Прицеп панелевоза прыгает сзади, как лягушка, а у Алика только иногда матерные слова сквозь сжатые зубы прорываются. Но страшно не было. Потому что за рулём сидел профессионал высокого класса, который ездил по этой трассе сотни раз и знал её как свои пять пальцев.

Году, наверное, в 85-м Петрович пошёл на повышение. Его назначили и.о. (исполняющим обязанности) начальника ССК-3. Просто начальником ССК он быть не мог, потому что не имел высшего образования, поэтому и оставался и.о. начальника, пока не уехал с Чукотки.

Когда его назначили, к нему в кабинет пришёл гэбэшник.

Надо сказать, что в 79-м году в Эгвекиноте не было ни одного милиционера. А к 84-му их стало столько, что в поселковом футбольном чемпионате (в Эквекиноте неплохой стадион) уже принимала участие команда «Динамо», сплошь из них, родимых, состоящая.

Вот и КГБшник появился — и стал излагать товарищу Тогузаеву мысли о том, чего бы он от него хотел. Выслушав эти мысли, товарищ Тогузаев ответил:

— Я — работаю. А ты кто такой? Ты — паразит. Иди отсюда!

Видно, гэбист не мог сразу поверить, что его просто послали, и начал что-то ещё говорить.

— Ты меня не понял? Я сказал: иди отсюда!

Конечно, я слышал этот рассказ от самого Петровича, но, хорошо зная его, я не сомневаюсь, что примерно так всё оно и было. Я даже прекрасно представляю себе брезгливое выражение лица Петровича, произносившего эти слова.

Он вовсе не был антисоветчиком в полном смысле этого слова. Он действительно работал, жил — и особо не заморачивался на политику и прочие глобальные вещи. Но говна он не любил. И не терпел.

Хотя, конечно, он и тогда прекрасно понимал, что социализм создаёт далеко не самые лучшие условия для успехов в труде.

Году в 83-м, когда он ещё был нашим прорабом, нас перевели с одного объекта на другой. Новый объект был где-то около самой конторы ССК. Нам нужно было делать раствор, и туда привезли бетономешалку, цемент, песок — а панцирной сетки (т.е. бывшей кроватки) для просеивания песка не было. Сначала мы обшарили близлежащие помойки, но ничего не нашли. Тогда я говорю:

— Ребята, в километре отсюда стоит отличная сетка с приваренными ножками. Мы же ей и пользовались. Чем здесь искать, быстрее сходить за сеткой туда.

— Да ладно! Да что ты! Конечно, быстрее здесь найти.

Тогда я махнул рукой и пошёл за ней сам (себя не похвалишь — ходишь как оплёванный).

Сетка, конечно, стояла на том же месте, Я взвалил её на плечи и пошёл. А ножки приваренные торчали у меня над головой.

Иду я вдоль трассы — вдруг рядом тормозит уазик и из него вылезают Костя Цой, Петрович и Аркан (Аркадий Соловьёв), заведующий гаражом. Все трое радостные такие, довольные, смеются…

Оказывается, едут они — и рассуждают о преимуществах капиталистических производственных отношений перед социалистическими. И тут Аркан говорит:

— Вот, посмотрите вперёд! Ручаюсь, что это не местный рабочий, а шабашник!

Тут Костя с Петровичем видят меня и начинают радостно ржать.

Пока я ходил, ребята, конечно, никакой кровати не нашли. Тем более, с такими прекрасными ножками.

Аркан, кстати, тоже был ярким, замечательным персонажем. Он был старше меня лет на пятнадцать. Когда мы с ним познакомились, Гриня Листвойб стал называть его на «Вы». Аркан пресёк это дело сразу: «Только не называй меня на «Вы»!» — и голос у него был такой медленный, прокуренный…

Потом он решил бросить пить. Совсем. И сердце не выдержало. Помер Аркан.

А Петрович потом уехал в Калужскую область, создал свою строительную организацию и постепенно перетащил туда всех лучших строителей из Эгвекинота.

Где-то в конце девяностых он позвал нас в гости. Костя собрал по-возможности всех шабашников, которые с нами ездили. Петрович прислал автобус — и мы приехали к ним в посёлок где-то около Медыни.

Даже сейчас, десять лет спустя, этот посёлок вполне потянул бы на элитный. А тогда это вообще была сказка. Двух- и трёхэтажные коттеджи в сосновом лесу… И в них проживает вся весёлая компания во главе с Володей Меняйленко, бригадиром, первым освоившим строительство домов типа «Арктика». Даже дед Ганагин, дружок Петровича, который уже тогда, на Чукотке, был на пенсии, тоже тут! Сидит — и пиво ребятам разливает…

Такое ощущение, что тебя позвали в Рай, специально созданный для тех, кто работал на стройке в Эгвекиноте в восьмидесятые годы. И попали туда именно все те, кто этого рая заслужил. Ну, или почти все…

Петрович действительно сыграл для ребят роль Господа Бога. В девяностые годы всё стало ломаться — и деньги, которые ребята копили, превратились в прах. Мечты о возвращении в Россию или на Украину с деньгами и о спокойной жизни там, где нет вечной зимы, стали несбыточными.

Тут появляется Петрович и говорит: «Поехали!»

И они, конечно же, поехали — и теперь я своими глазами вижу, что может сделать один человек, если у него есть ум, энергия, сила воли, бесстрашие…

Несколько лет назад спрашиваю Костю:

— А что там Петрович?

— Петрович на Мадагаскаре.

— ?



ПОСЛЕСЛОВИЕ 1


Прохожу я недавно мимо метро «Библиотека имени Ленина» и вдруг слышу: «Олэг!» Идёт мне навстречу Грант Аракелян. Уже совсем не такой худой, как раньше, можно даже сказать «в меру упитанный». Но глаза, вроде, блестят по-прежнему.

Поговорили мы с ним немножко, телефоны записали… На прощание он сказал:

— Совсем уже не встречаемся… Заберите эту жизнь! Отдайте ту…

«Ту» жизнь нам, конечно, уже никто не отдаст, но меня, например, она многому научила. Без «той» жизни я, наверное, не сделал бы многого, что сделал потом.

Да и вообще, если бы я не встретил вас, ребята, я думал бы о человечестве намного хуже. И то, что в жизни случаются такие «приключения», как наша Чукотка, уже само по себе прекрасно.



ПОСЛЕСЛОВИЕ 2


Вчера дул ветер и шёл мокрый снег. Я подходил к метро «Войковская» с рюкзаком, сумкой и коробкой DVD — и вспоминал, как мы заливали «якоря» в аэропорту «Залив Креста» в 79-м году.

Якорь — это довольно большое металлическое кольцо, к которому привязывается самолёт, чтобы его не сдуло ветром. Кольцо продето в последнее звено толстой металлической цепи. Первое звено этой цепи надето на швеллер, лежащий на дне ямы, залитой бетоном. Для тех, кто не знает, что такое «швеллер», можно сказать, что это нечто, похожее на кусок рельса. Яма имеет размеры (примерно) два метра в глубину, два в длину и полтора в ширину. Когда

приезжает машина с бетоном, два человека с разных сторон ямы держат лом, на который надет «якорь», чтобы бетон, «сходящий» с кузова самосвала не утопил якорь в яме. Бетономешалок на колёсах тогда и в помине не было, а в самосвале бетон по дороге с завода расслаивался и «сходил» с кузова плохо. Поэтому кто-нибудь брал топор, приваренный к длинному металлическому шесту с ручкой, и с его помощью пытался отделить слежавшийся бетон от кузова самосвала.

Когда мы заливали последний якорь, кто-то из ребят, державших лом, не выдержал — и выпустил его из рук. Может быть, бетон оказался чересчур хорош и сошёл с кузова с первого удара, а может быть, просто уже силы кончились. Неважно. Но якорь утонул.

Шёл мокрый снег. От залива в сторону перевала дул довольно сильный ветер. Хотелось завыть и забиться в тёплую норку. Но деваться было некуда. Якорь нужно было доставать. Поэтому пришлось снимать телогрейку, закатывать рукав рубашки — и лезть в яму. Кто-то из ребят держал меня за левую руку, а правой я шарил в бетоне, периодически прижимаясь щекой к холодной, серой жиже. Слава Богу, якорь ушёл не слишком глубоко — и я нашарил

его довольно быстро.

Вспоминать свои «трудовые подвиги» приятно, но при этом стоит отдавать себе отчёт в том, что, во-первых, мы получали за это довольно большие деньги, а во-вторых, для меня лично труд всегда был средством самоутверждения. Мне всегда было легче жить, если я понимал, что смог сделать что-то реальное, оставить какой-то след…

А за 30–40 лет до нас здесь работали другие люди, труд которых не имел ни малейшего отношения ни к деньгам, ни к самоутверждению.

Непосредственно напротив аэропорта «Залив Креста», в распадке, была первая зона, в которой жили строители трассы «Эгвекинот — Иультин». Здесь даже прекрасно сохранилась деревянная «вышка». И мне очень хотелось забраться на эту вышку — и посмотреть на зону глазами солдата из войск НКВД. Но территория зоны, ограждённая забором с колючей проволокой, была прекрасно приспособлена под склады, и было как-то неловко объяснять

охраннику, зачем я хочу попасть на эту территорию. Хотя, если бы я был посмелее, меня бы пустили туда совершенно спокойно. На Чукотке всё намного проще.

Новый лагерь строили примерно через каждые десять километров. Оптимальное расстояние, чтобы не слишком долго идти на работу и не слишком часто строить лагеря. От большинства лагерей осталось только по два остова из дикого камня. Это были бараки, в которых жила охрана. Не знаю, куда подевалась деревянная часть этих домиков. Может быть, её переносили на следующий лагерь. А может быть, разбирали на дрова.

А сами зеки жили в землянках. За прошедшие несколько десятков лет тундра уже почти везде поглотила эти следы человеческой дикости. Лучше всего землянки сохранились во второй зоне, недалеко от посёлка Озёрный. Может быть потому, что там они были вырыты прямо у подножия сопки — и получилось, что остатки лагеря зажаты между сопкой и трассой, так что там одни камни. Обычного тундрового болота почти нет.

Мы, конечно же, лазили по этим землянкам. Хотя лазить там особо и негде. И вообще трудно понять, как люди могли выживать, обитая в этих норах.

А они, собственно говоря, и не выживали. За время строительства трассы туда привезли более двадцати тысяч человек. Когда трасса была построена, назад, в Залив Креста, вернулись около трёхсот зеков. Остальные остались лежать там, вдоль трассы.

У непопулярного, но любимого мной поэта Некрасова есть стихотворение «Железная дорога»:

А по бокам-то все косточки русские... Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?

В данном случае даже можно примерно посчитать. Разделить 207 километров трассы на двадцать тысяч и получится примерно по одному до смерти замученному человеку на каждые десять метров…

Для усиления «художественного впечатления» можно представить себе, что ты едешь по трассе — а они стоят. Через каждые десять метров. И где-то среди них тот мужичонка, который говорил нашей Марье Васильевне:

— Не бойся, дочка, здесь у тебя никто ничего не возьмёт…

А сколько было этих трасс, рудников, приисков, каналов, лесоповалов по нашей огромной советской стране…

Почти на самом перевале, на сорок четвёртом (по-моему) километре трассы находится своеобразное кладбище. Среди камней стоят десятка полтора–два табличек с четырёх- или пятизначными номерами. Конечно, точно уже никто не знает, как это было. Но, вроде бы, они или строили следующий лагерь, или уже жили в нём — и им очень долго не привозили ни еды, ни топлива. А на Чукотке ведь дров нет. Даже летом от карликовых деревьев толку мало. Не говоря уж о зиме. Вся Чукотка отапливается каменным углём, который добывают в посёлке Беринговский.

В какой-то момент ребята встали и пошли в сторону Первого километра. И все замёрзли там, на перевале.

Мне кажется, что я их понимаю. Даже не имея ни малейших шансов, лучше идти навстречу смерти, чем лежать и ждать, когда ты сдохнешь от голода и холода.

Видимо, этот поступок произвёл впечатление даже на лагерное начальство, если уж оно разрешило сделать для зеков какое-никакое, а всё-таки кладбище…

Когда-то я слышал о том, что церковь хотела канонизировать царя Николая Второго как мученика, безвинно принявшего смерть. Может быть, его уже и канонизировали. И это правильно. Потому что как-то способствует сохранению исторической памяти и общему смягчению нравов. Но всё равно, в этой акции есть что-то театральное. Почему бы тогда не канонизировать ещё несколько десятков миллионов безвинно погибших? Они тоже не

выбирали время и место рождения. И не по своей воле попали в лагеря. И смерть их была чаще всего намного более мучительной. Царскую семью расстреляли, а простые советские зеки, в основном, помирали от холода и истощения, постепенно превращаясь из нормальных людей в доходяг.

Зачем я в конце вдруг нагнал всех этих ужасов? Не знаю.

Во-первых, что-то связывает меня с этими людьми - и я бы не хотел, чтобы про них совсем забыли.

А во-вторых… Всё в жизни относительно. У одного щи жидкие. У другого бриллианты мелкие. А третий замёрз на перевале, не дойдя до соседнего лагеря. Да и то ему относительно повезло. Умер почти свободным. И даже могилку заслужил…

Поэтому, когда нам кажется, что не всё в жизни удаётся, не хватает денег, сил, жить тяжело, скушно, тошно, стоит оглянуться и посмотреть…

Ребята! Наша жизнь легка, прекрасна и удивительна! Только надо найти в себе силы, чтобы увидеть это, почувствовать…